Сербин разошелся с женой в самом первом возрасте их сына. Добровольный вдовец сам взялся воспитать своего наследника. В педагогическое руководство было выбрано известное сочинение Руссо "Эмиль, или О воспитании". Дед принял за правило вести Мишу согласно с природой, ни в чем не стесняя его свободы, укрепляя физические силы и предохраняя от пустых страхов и всевозможных предрассудков и суеверий. Последние два слова разумелись в их обширном смысле. Деду хотелось направить детский смысл так, чтобы он с каждым годом более и более делался способным к восприятию тех понятий, распространение которых было задачею французских философов восемнадцатого века. Так как, по этой философии, вера в чудесное, сверхъестественное оскорбляла разум и роняла достоинство человека, то и следовало как можно скорее и вернее застраховать питомца от этого зла. Уроки пошли впрок и принесли быстрые плоды. Даровитый, восприимчивый, чрезвычайно живой Миша, пылкого, но доброго сердца, прежде всего начал отличаться в телесных упражнениях: еще отроком он отлично ездил верхом, отлично плавал, отлично стрелял. Деду говорил он "ты", вместо указного "вы"; называл его отцом, а не "папенькой"; здороваясь с ним, целовал его в губы, а не подходил к ручке. Строжайше было запрещено приставленной к нему няньке, а потом дядьке даже намекать о матери, так что мальчик долгое время не подозревал о ее существовании и едва ли знал, что он произведен на свет женщиной. Но как-то раз слуга, гуляя с ним, проговорился. Взволнованный мальчик тотчас вбежал в комнату отца с пылающим лицом, с глазами, блиставшими любопытством: "Отец, -- закричал он нетерпеливо, -- где же моя мать?" Отец побледнел. Он знал, что за одним вопросом пойдут другие, требующие объяснения. "Какая мать? Кто тебе сказал это?" Получив ответ, он успокоил сына первою пришедшею на мысль ложью и постарался отвлечь его любопытство в другую сторону. Но нескромный слуга был немедленно отдан в рекруты...
Как старались утаить от мальчика мать, так оберегали его и от многого другого, словно от запрещенного плода. Его не учили молитвам, не читали рассказов из священной истории, не снабжали никакими понятиями касательно веры. Зато он рос на полной свободе, которую дали ему по принципу и которой он пользовался по инстинкту. Воля его не знала границ. Что ни пришло бы ему в голову, он тотчас исполнял или приказывал исполнять. Захочет обедать с отцом и старухою теткой -- обедает; не захочет -- обедает один, где ему угодно и когда угодно. Пожелает выйти из-за стола до конца обеда -- встает без спроса и церемонии. Вздумается за обедом бросить тарелку в окно или на пол -- никто ему не перечит. А если тетка или нянька невольно схватится за тарелку, сберегая господское добро, сам дед останавливает их: "Не стесняйте ребенка, после он сам узнает, что это нехорошо". К сожалению, этому ожидаемому "после", как увидим, не суждено было наступить. Впрочем, своевольный мальчик любил отца и, несмотря на свою вспыльчивость, был добр к домашним. Но доброта тогдашнего помещика -- чувство капризное и ненадежное: она через минуту могла смениться противоположным расположением духа. Молодой Сербин не был исключением из этого правила.
С тринадцати лет наступила для него пора научного образования. Зажиточному помещику не было в то время надобности отдавать единственного сына в гимназию или частный пансион. Ни то, ни другое учебное заведение не давало тогда никаких видных прав. Обучавшийся дома нисколько не терял от того ни в военной, ни в гражданской службе. Напротив, он выигрывал в числе учебных лет, а при известной протекции -- в чинах и наградах. Поэтому из Москвы или Петербурга был приглашен (по-тогдашнему выписан или нанят) Курганов, сын того самого Курганова, которого "Письмовник" долгое время служил настольною книгой, выдержав восемнадцать изданий. Этот учитель как раз пришелся к воспитательным идеям деда: он был вольтерианец, вдобавок любивший рюмочку и не имевший понятия о нравственной сдержанности. Зная хорошо математику, он преимущественно занимал ею своего ученика, проходя с ним также другие науки: историю, географию, русскую грамматику. Уроками и беседами он развивал и укреплял в уме воспитанника те понятия, которые еще с малолетства были заложены дедом. В конце концов юноша стал совершенно распущенным, из не верующего в то или другое не верующим ни во что. Закон, правило не существовали для него; он жил по своей воле, слушался только своих желаний, руководствовался единственно своим удовольствием.
Сколько времени прожил Курганов у деда, не знаю; но помню, что вскоре после его отъезда я долго гостил в Сербине. И дед и дядя любили меня. Последний был совершенная противоположность мне по воспитанию. Он делал все, что ни захочет: меня же с братом держали в страхе Божием, так что мы в письмах к родителям недаром подписывались "покорными и послушными сыновьями". Он не ходил в церковь, смеялся над богослужением, ел всегда скоромное; мы же читали при отце вслух молитвы, восстав от сна и на сон грядущий, пред обедом и после обеда, каждое воскресенье и праздник слушали обедню, строго держали посты Великий и Успенский, ежегодно говели и причащались. Он приобрел раннее знание таких вещей, которых мы не ведали, как сущие дети, хотя я находился уже в предпоследнем (третьем) классе гимназии. Он держал себя свободно, говорил со всеми громко и открыто, не боялся никаких страхов; мы же были до того застенчивы, что краснели при чужих людях, сидели смирно там, где нам укажут, и не смели ввязываться в разговор со старшими. Может быть, дядя и полюбил меня за такую с ним противоположность, равно как и я по той же самой причине почувствовал искреннюю к нему привязанность. Однажды гуляли мы с ним по саду, откуда пришли в большую рощу. Погода стояла жаркая -- конец июня.
-- Какая духота! -- заметил дядя, прислонясь к дереву. -- Нужно бы дождя, а то, пожалуй, греча пропадет от засухи.
-- Что же делать! -- сказал я. -- Видно, так угодно Богу.
-- Полно молоть вздор, любезный! Какой там Бог! Никакого Бога нет; дождь идет и нейдет сам по себе.
Несмотря на нестерпимый зной, дрожь пробежала по моему телу от таких, никогда мною неслыханных слов. Я не отвечал, но подумал с уверенностью: "Ну, брат, на этом не собьешь меня; ведь я прошел священную историю и катехизис и хорошо знаю Евангелие". В другое время я, может быть, и завел бы школьнический спор с юношей-атеистом, но тут как возражать? Ведь мы были далеко от дома, в густой роще; дядя ходил с ружьем, стреляя птиц на лету и без промаха попадая в цель, которую сам помечал на деревьях или меня заставлял намечать по моему выбору. Что значило ему, пылкому, своевольному юноше, при его понятиях, принять меня за птицу или выбрать целью вместо дерева?
Свободное копирование
