Записки человека - 7

 Учение и воспитание мое производилось в духе того времени, но по некоторым статьям имело и свои отличия. Родители мои не настолько были образованны, чтобы заменить собою учителей, и не настолько зажиточны, чтобы приглашать к себе гувернеров или гувернанток, -- и слава Богу! Последние слова я и доныне произношу как благодарный возглас за избавление нас от той напасти, в которой большинство дворян видело неизбежное и драгоценное руководство к так называемой цивилизации. Решено было до поры до времени обходиться домашними средствами, или и посторонними, но такими, которые стоили бы не золотых и серебряных, а медных денег. Сначала сам отец учил нас арифметике, а потом привезен был им откуда-то отставной офицер-моряк, который к арифметике присоединил и грамматику. Учитель этот (фамилии его не помню) знал свое дело, но уроки его часто прерывались, так как он пил запоем и пропадал дня на три, на четыре, скитаясь по близлежащим селам. Несмотря на неаккуратность занятий, мы, однако ж, выучились действиям с отвлеченными и именованными числами[1] и твердо выдолбили этимологию, так что почти были приготовлены к поступлению в первый класс уездного училища. Что касается до воспитания, то главное отличие нашего состояло в том, что мы никогда не подвергались телесным наказаниям. Так-то справедливо, что в обращении с детьми играют роль не одни педагогические взгляды, но и темперамент и нрав старших. Родители наши не прибегали к розгам вовсе не потому, чтобы следовали какой-либо воспитательной системе, а потому единственно, что им жалко было детей, которых они горячо любили. Любовь устранила их от тех дисциплинарных мер, которые в тихом и скромном субъекте ослабляют и без того слабую его энергию, а в живом и энергичном направляют силы в дурные стороны, возбуждая раздражительность, ожесточение, злопамятство. Одна из важнейших задач воспитателя -- с ранних лет развивать в душе воспитанника чувство нравственного достоинства, которое не дозволяет ему, из уважения к себе самому, делать то, на что другой не решается только ради внешнего страха. Будь это чувство развито -- вы можете быть спокойны за судьбу человека; не развито оно, никакие карцеры и розги не возместят его. Отец постоянно видел в нас любящих и покорных детей, но такое отношение к нему произведено было, конечно, не строгостью. Вся его строгость большею частью ограничивалась угрозами наказания, да и угрозы эти выражались часто в такой форме, которая заставляла нас внутренно смеяться, так как смеяться явно мы не смели. Бывало, он остановит наши проказы словами: "Я дам тебе такого подзатыльника, что ты стену проломишь лбом", или "Послушай, любезный, рано или поздно, а я сделаю тебе дурно". Удалившись в детскую, мы с братом смеялись и рассуждали, в каком смысле употребил отец последнее слово, в смысле наречия или имени существительного? {Как у Гоголя в "Мертвых душах": "Из моего прекрасного далека".} Нельзя, впрочем, упускать из виду и положения родителей среди семейства. Как ни будь снисходителен к молодой крови, требующей движения, все же захочется оказать снисходительность и себе самим, крови пожилой, требующей хотя временного покоя. Когда двое непоседов начнут без всякой надобности входить в комнату и выходить из нее, тогда одно хлопанье дверью способно вывести из терпения. Отец, бывало, и выйдет из него. "Господи Боже мой, что это они так беспрестанно шляются! Варвара Дмитриевна (так звали старшую сестру), братья ваши ничего не делают, а только снуют из угла в угол; налинейте-ка им страниц пять или шесть: пусть они списывают с прописей". И вот засадят нас, рабов Божиих, за чистописание, лицом к окнам, выходящим в сад. В комнате жар, духота, мухи; а там, в саду, соблазн: солнце, обдающее все ярким светом, приятный ветерок, пение птиц, полет и жужжание насекомых. Поэзия рядом с прозой, а самое прозаичное -- прописи, а в прописях нравственные изречения. Окончив заданную работу, мы должны были показать ее отцу. Первые две страницы были написаны, конечно, старательнее, а затем чем дальше, тем хуже. "Отчего это так?" -- спросит отец. "Перо уж иступилось". -- "Врешь! Кто старается, тот и тупым пером напишет хорошо". Отойдешь, разумеется, без возражения, только подумав про себя: "Как же это так? Плохим пером написать хорошо!" Но в результате выходило, однако ж, недурно: дети провели два часа за работой, а родители их два часа отдохнули. Другая особенность нашего воспитания заключалась в той осмотрительности, какую отец и мать наблюдали при разговорах с нами или с другими старшими лицами в нашем присутствии. Они понимали, что некоторые слова, произносимые без оглядки, всегда почти производят глубокое впечатление на чуткое детство, потому что выражают иногда мнения, прямо противоположные прежде высказанным и внушенным правилам. Иному отцу семейства ничего тогда не стоило (а теперь, быть может, стоит еще меньше) спросить сына о содержании проповеди, которую этот слушал, и тут же прибавить: "То-то, я думаю, оратор напорол дичи!" А между тем сын отправился в церковь по приказанию отца. Другой, требуя от сына почтительного отношения к начальнику, постоянно титулует последнего дураком, подлецом, мерзавцем. Разве должно, разве можно уважать такую личность? Третий, боясь несвоевременного развития плотских увлечений в сыне, сам на глазах его заигрывает в коридоре со служанкой или заводит с гувернанткой двусмысленный разговор. Эти и подобные им несообразности приводят детей в недоумение, ставят их в тупик. Дети скоро открывают ясное несогласие данных им правил с шутками или не шутками, происходящими на их глазах; потом начинают думать, что эти правила не что иное, как условные, пошлые сентенции, повторяемые родителями для очистки совести, тогда как настоящая тайна жизни скрывается в других, прямо противоположных им сентенциях; наконец убеждаются по малой мере -- в легкомысленности своих родителей, по большей мере -- в их лицемерии. У моих родителей этого не было, они имели единственный образ мыслей, а не двойственный: один для себя, другой для детей, на всякий случай. Им и не предстояло трудности выдерживать свою последовательность. По обычаю помещиков средней руки, живших не открыто, а скромно и уединенно, мы не толклись среди гостей, не принимали участия ни в обедах, ни в разговорах с посторонними. Нас выводили к ним на короткое время из детской, если они выражали желание взглянуть на нас. Зато чего стоил нам, не привыкшим быть на людях и потому чрезвычайно застенчивым, этот парадный выход! Но пущею бедой, своего рода пыткой, считали мы то время, когда отец и мать брали нас с собой в такой дом, где дети, нам ровесники, говорили по-французски. Сидишь там, бывало, словно приговоренный к смерти, моля Бога о том, чтобы оставили тебя в покое и, главное, не обращались бы к тебе с вопросом: "Parlez-vous franèais, monsieur?"[2] Вопрос этот подобно грому оглушал нас. Когда мы робко давали отрицательный ответ, спрашивавший приходил в изумление: "Не говорите! Как же это так?" -- восклицал он, качая головой и печально прищелкивая языком, точно заверяя этим, что мы испортили земную нашу карьеру, да и в будущей жизни едва ли не ожидает нас вечная гибель.

 Был, однако ж, один значительный недостаток в нашем образовании, именно недостаток упражнения в тех предметах, которые укрепляют человека, дают ему бодрость и, кроме того, приносят немало удовольствий. Нас не учили ни стрельбе, ни верховой езде, ни даже плаванью, столь приятному в летние жары. Такое важное упущение объясняется характером отца. Он, конечно, понимал цену физического развития, но при мысли о средствах, к тому ведущих, пугался возможных гибельных последствий. Многие примеры показали ему, как иногда ничтожная, мгновенная случайность становится для молодости поводом к неисправимой беде, причиной несчастия на всю жизнь. Если б он был уверен, что сыновья его, купаясь, не утонут, стреляя из ружья, не убьют и не ранят себя, а при езде верхом не сломят себе ноги, не только что головы, то, разумеется, он дозволил бы им и то, и другое, и третье. Но кто же внушит человеку такую уверенность? Разве слова духовной Владимира Мономаха, что "Божие блюдение лучше человеческого"; но отец не читал этого памятника нашей словесности, а положиться на авось не хватало у него духа. Впрочем, мы сами поправили упущение родителей: заместили пробел разными телесными экзерцициями[3] -- борьбою, беганьем взапуски, прыганьем, лазаньем. Мы ежедневно упражнялись в естественной гимнастике -- в гимнастике на просторе и открытом воздухе, под чистым небом и частою практикой достигли отличных успехов. Нам ничего не стоило перескочить широкий ров, взобраться на крьпиу, вскарабкаться на самую вершину высокого дерева, шибко взбежать на гору и так же сбежать с нее, сряду перекувыркнуться через три соломенные омета[4], стоявшие в конце гумна. Обычные входы и выходы нас не удовлетворяли. Минуя ворота или калитку, мы перелезали через плетень; вместо того чтобы сойти с балкона, мы со всего разбегу спрыгивали с него в сад и уже не в силах были остановиться до тех пор, пока не добегали до самого конца его. А тут новая приманка -- луг, расстилающийся к реке. Мы и его пробегали и домой возвращались таким же образом. Ноги и руки наши находились в постоянном действии. Название: "непосестный", "неугомонный" шло к нам как нельзя лучше.