XXVI
Мои бенефисы. -- "Разбойники". -- "Коварство и любовь", -- Гастроли в "Разбойниках" Дарского. -- Дружба с Н. И. Куликовым. -- "Русские романсы в лицах". -- Трагедия "Нерон". -- Знакомство с автором. -- Комедия "Странное стечение обстоятельств". -- Гамлет. -- Нападки журналистов. -- "Ревизор".
Говоря о постановке трагедии "Смерть Иоанна Грозного" в мой бенефис, будет кстати припомнить и несколько других моих бенефисов, тоже не менее интересных со стороны их закулисных мелочей.
Избалованный первыми бенефисами с пьесами Чаева "Дмитрий Самозванец" и графа Толстого "Смерть Иоанна Грозного", я во все время службы заботился о том, чтобы интересно составить программу спектакля. Всех бенефисов у меня было 19 и еще предстоит в нынешнем 1897 году двадцатый прощальный, за сорок лет службы, в котором надеюсь выступить в роли Царя Ивана, в знаменитой трагедии графа A. К. Толстого. Что ожидает этот бенефис -- конечно неизвестно, что же касается до прошлых, то конечно, не все удавалось составлять удачно и часто при выборе приходилось грешить против литературных требований, но могу за то в свое оправдание сказать одно, что все почти поставленные мною пьесы имели успех, долго держались на сцене и делали хорошие сборы.
Мне удалось, например, выхлопотать у двух министров дозволение вновь играть запрещенные трагедии Шиллера "Разбойники" и "Коварство и любовь", которые до возобновления их мною не игрались в России ровно тридцать лет и не только на русской сцене, но даже и на немецкой.
При постановке "Разбойников", роль Франца играл В. В. Самойлов, а роль Карла Моора -- я. Насколько Самойлов был превосходен, настолько я был слаб. Кроме того, при исполнении Карла, я чуть не потерял голоса... Гастролировавший в Петербурге С. В. Шумский тоже играл Франца и, следует прибавить, очень хорошо, но совсем иначе нежели Самойлов, и, увы, не так эффектно, как последний.
На Александринской сцене "Разбойники" шли по старому переводу, по которому играл еще В. А. Каратыгин. В последнее время мне случалось видеть эту трагедию на частных сценах, ее играли совсем в другой редакции. Новейшие актеры, изображающие Франца, находят эффектным вешаться на сцене, чего в прежнем переводе не было. Я нахожу это не только не эффектным, но просто не позволительным зрелищем. Кроме того, что видеть это неприятно, может случиться и несчастие, в роде того, какое чуть было не произошло с актером М. Е. Дарским, приезжавшим гастролировать в Гельсингфорс, во время моей антрепризы.
Как гастролеру и специалисту по части постановки классическких пьес, в которых он обыкновенно играет, я предоставил ему режиссировать самому и вовсе не являлся на репетиции. Только вспомнив как-то, что в роли Франца она вешается на сцене, я пожелал узнать, как это он делает, и просил его непременно, во избежание каких либо недоразумений, повеситься на репетиции при мне. Дарский обещал исполнить мою просьбу, но, будучи отягощен хлопотами, об этом забыл. Позабыл об этом и я. Во время же самого спектакля, перед последним актом, когда стали устраивать приспособления для вешания, я потребовал от гастролера, чтобы эту сцену он предварительно прорепетировал. Как он ни отговаривался, уверяя меня, что его секрет безопасен и не внушает опасений, однако я настоял на том, чтобы он исполнил мое требование.
И вот что произошло.
Посреди сцены, на декоративной колонне, был вбит огромный крючок, за который Дарский, влезая на табурет, незаметно зацепил маленькую петлю, бывшую на спине его костюма, под которым скрывался корсет. Перекинув для вида веревку и обмотав ею горло, он оттолкнул из-под ног табуретку и таким образом повис на спине. Секрет оказался незамысловатым, но каков был ужас присутствующих, когда лицо артиста моментально изменилось, глаза налились кровью, и он едва мог показать жестом, чтобы его сняли. Все мы бросились к нему на помощь и сняли с крюка. Что же оказалось? Он забыл расстегнуть ворот сорочки под костюмом, и это самое могло его задушить во время представления. Его спасла моя осторожность. А ведь во время действия никто бы не догадался подать ему помощь, воображая, что он задыхается для натуральности. Оказывается, что подобные эффекты не всегда бывают безопасны.
Я был весьма дружен с покойным режиссером императорского театра и известным драматургом Николаем Ивановичем Куликовым, который много содействовал в устройстве моих бенефисов. За последние годы я редко обходился без его пьесы или по крайней мере им присоветованной. По моему заказу, Куликов скомпоновал "Русские романы в лицах". Я упросил его составить два акта из одних романсов, в виде оперы, без разговоров. Как он первоначально ни отговаривался, но все-таки, принялся за работу, и пьеса вышла очень удачная. Впоследствии, но уже без моей инициативы, он составил в подобном же роде "Цыганские песни в лицах", имеющие, как известно, неувядаемый успех. Кстати маленький анекдот, относящийся к "Русским романсам в лицах". Когда Николай Иванович составил эту вещицу, пришел к нему знакомый священник и, увидя его за работой, спросил:
-- Что пишете?
-- Безделушку для бенефиса одного приятеля.
-- Трагедию или водевиль?
-- Ни то, ни се, батюшка. Мы даже не можем придумать, как назвать эту историю Она не драма, не комедия, не трагедия не водевиль. Вся пьеса состоит из песен и романсов; тут не говорят ни слова, а только поют.
-- Что же это музыкальная мозаика, что ли, какая?
-- Как? Как вы сказали, батюшка? -- радостно воскликнул водевилист.
-- Музыкальная мозаика, повторил священник.
-- Вот, вот, вот... Она самая и есть! Чудесно, лучшего и не придумать. Мы ее так и назовем. Спасибо вам, батюшка.
Надо оговориться, что в числе успешных, в большинстве пьес моих бенефисов, были конечно и неудачные, так например: однажды в 70-х годах в мой бенефис была представлена трагедия "Нерон". Эту пьесу собирались поставить в казенный спектакль с богатой обстановкой. Я обратился к П. С. Федорову, с просьбой разрешить эту пьесу впервые поставить в мой бенефис, но он мне ответил:
-- Обратитесь к автору. Это очень чиновный, важный господин. Без его согласия дирекция не может распоряжаться пьесой. Если же он ничего против этого иметь не будет, то разрешим и мы.
Я знал пьесу, как длиннейшую и скучнейшую вещь, без всяких литературных достоинств и с необычайно огромной ролью самого Нерона. В материальном отношении трагедия эта казалась выгодной. Она должна была сделать сбор.
Являюсь к автору. Это был генерал, занимавший должность директора в какой-то канцелярии.
Отрекомендовавшись, я изложил свою просьбу.
-- Мне вас очень жаль, mon cher, -- ответил он, -- но полезным для вас я быть не могу.
-- Почему же, ваше превосходительство?
-- А потому, что мою пьесу ждет с нетерпением почти полгорода. У меня бездна знакомых, которые слышали ее в моем чтении. Все они восхищены, очарованы. А так как в бенефисы вы, гг. артисты, имеете обыкновение увеличивать цены на места, то я и не желаю заставлять моих друзей переплачивать лишние деньги за билеты... Ведь вы, конечно, набавили бы цены, если б я отдал вам пьесу? Скажите откровенно.
-- Без всякого сомнения, но не потому, что желал бы получить больше денег, а из уважения к вам.
-- Я вас не понимаю, -- удивленно сказал собеседник.
-- Ваша трагедия -- такое выдающееся произведение, что показывать ее в первый раз по дешевой цене просто-таки грешно. По моему и дирекция сделает большую ошибку, если позволит играть ее, не набавив цены, даже в обыкновенный спектакль.
-- Неужели вам так нравится мой "Нерон"? -- с самодовольной улыбкой спросил автор.
-- Я от него в восторге. Перечитывая его несколько раз, я набрался храбрости явиться к вам и просить его для своего бенефиса.
-- Да, я понимаю вас, mon cher. Не вы одни это говорите. Но вот затруднение, если бы я и согласился на вашу просьбу, то не смог бы найти для вас подходящей роли. Кого вы можете играть? Роль Нерона у меня очень просил Самойлов. Он также, как и вы, просто бредит ею.
-- Не беспокойтесь. Я согласен даже вовсе не играть в вашей пьесе, чтобы иметь возможность любоваться ею из зрительного зала.
-- Вы мне очень нравитесь, mon cher. Я бы очень желал исполнить вашу просьбу, но меня страшно стесняет надбавка на места. У меня столько знакомых, которые просили о ложах, и я им сказал, что цены будут самые умеренные. Вы возбудили во мне столько симпатии к вам, что я хочу вам предложить вот что: если вы пообещаете мне, что бель-этаж будет стоить не дороже 15 рублей, то извольте, так и быть, я отдам вам своего "Нерона".
-- Сделайте одолжение. Хоть эта цена и чересчур ничтожна для такого спектакля, но, дорожа честью, оказываемою мне, я с удовольствием соглашаюсь на это.
-- В таком случае, пьеса к вашим услугам. Можете объявить об этом дирекции.
Я распрощался с ним до предстоящих репетиций. Бенефис мне был разрешен, и я получил незначительную роль благородного раба, угнетаемого своим господином. Роль хороша была тем, что заключала в себе только одно явление. Постановка была очень хороша. Для всего громадного персонала участвующих сшили новые костюмы, нарисовали новые декорации и сделали новые аксессуары.
После нескольких репетиций, я получаю от автора письмо, в котором он просит немедленно приехать к нему. Посланный на словах передал, что генерал не совсем здоров. Еду и застаю его в большом волнении. При моем появлении он дружески протянул мне руки и сказал:
-- Извините меня, mon cher, что я вас потревожил... Я совершенно болен. Целую ночь не спал. Меня мучила неотвязная мысль: за что я вас обидел?!
-- Чем это? -- удивился я.
-- Как чем? Не я ли стеснил вас моим требованием уменьшить цены на бель-этаж?.. В настоящее время, когда я вижу по репетициям, как великолепно идет пьеса, сам нахожу, что действительно мало 15 рублей за бель-этаж. Для "Нерона" эта сумма ничтожна: она может уронить достоинство трагедии. Успокойте меня, назначьте цену дороже.
-- Благодарю вас за участие, но теперь изменять цены поздно.
-- Почему поздно? Никогда не поздно исправлять свои ошибки.
-- Поздно потому, что цены уже утверждены дирекцией.
-- Прошу вас ради моего спокойствия, поезжайте немедленно куда следует и постарайтесь, чтобы их не продавали дешевле 25 рублей.
Отправляюсь в театральную контору. Обращаюсь к управляющему А. Ф. Юргенсу:
-- Позвольте узнать, Андрей Федорович, подписаны директором представленные мною цены на бенефис, или нет еще?
-- Как же, вот они!
-- Вышла большая ошибка.
-- Какая? в чем?
-- Тут поставлена цена на бель-этаж 15 рублей, тогда как нужно поставить двадцать пять.
-- Это почему?
-- Я сейчас от автора. Он захворал от мысли, что заставил меня назначить такую дешевую цену. Он убедительно просит исправить ошибку и поставить 25 рублей... потому что пьеса слишком хороша.
-- Будет ли сбор и по такой-то цене?
-- Насчет этого беспокоиться нечего. Все ложи бель-этажа автор берется распродать сам.
-- В таком случае скажите ему, что можно Я скажу директору.
И тут же собственноручно переправил на листе цифру 15 на 25.
В сцене на пиру пел огромный хор музыка для которого была написана кем-то специально. Темп ее крайне грустный и монотонный. Я удивился, что хор начинает песню после слов кого-то из действующих лиц: "Начинайте скорее веселый хор".
На одной из репетиций я подошел к автору и спросил его:
-- Извините мое недоумение: хор называют веселым, а музыка точно похоронная?
-- Как похоронная? Вы, должно быть, mon cher, мало знакомы с римскими нравами. Это самый веселый мотив, который мог быть при Нероне.
Заглавную роль взялся играть Самойлов, прельстившийся, должно быть, эффектным положением героя, который с первого действия начинает мучить и казнить всех своих подданных и последний акт кончает в сообществе двух или трех человек, каким-то чудом уцелевших до эпилога, но в конце кондов, все-таки, погибающих.
Со стихами трагедии Самойлов не церемонился. Облекся он в римскую тогу, голову украсил венком и, выйдя на сцену, говорил все, что только ни взбредет ему на ум. Из пьесы же он не сказал ни одной живой фразы. Представление "Нерона" было утомительно и, несмотря на краткость антрактов, оно кончилось в час ночи.
П. A. Каратыгин с П. И. Григорьевым свои роли кончали в 3 действии, где их Нерон приказывает казнить. Придя в уборную и сбрасывая с себя римское одеяние, Петр Андреевич сказал:
-- Вот все отзываются о Нероне дурно, называя его ужасным злодеем, а по-моему это прекрасный человек. Он мог бы проморить нас до конца, а между тем в третьем еще действии над нами сжалился и казнил. Спасибо ему!
Конечно, пьеса не имела никакого успеха и после пятого представления была снята с репертуара на вечные времена.
Как иногда ничтожные пустяки служат основанием крупных неприятностей! Однажды понадобилась мне для бенефиса небольшая трехактная пьеска. Переспросил всех знакомых мне драматургов, но ни у кого из них не было в запасе таковой. Поэтому, вооружась терпением, отправился я рыться в шкафу нашего театрального комитета, членом которого я пребывал долгое время. Покойный П. А. Каратыгин однажды попробовал сделать то же, но, не найдя ничего порядочного, сказал следующий экспромпт:
Из ящика всю выбрав требуху,
Я двадцать пять пиес прочел в стихах и прозе,
Но мне не удалось, как в басне петуху,
Найти жемчужину в навозе.
На этот раз я был счастливее коллеги. Мне попалась весьма занимательная пьеса, называвшаяся:
Странное стечение обстоятельств.
Комедия в 3 дейст. A. Р-на.
(Сюжет заимствован).
Внизу тетради был проставлен адрес автора, какого-то г. Редкина.
Пьеса мне очень понравилась. Я собственноручно несколько исправил ее и совершенно машинально, имея в руке карандаш, зачеркнул слова "сюжет заимствован". Повидавшись с автором, я отдал пьесу играть, и она появилась на афише без вычеркнутой мною фразы о заимствованности сюжета. В этой комедии покойные Линская и Павел Васильев играли так великолепно, что успех с первого же представления был обеспечен. Публика хохотала до слез и бесконечное число раз вызывала автора. Г. Редкин не без достоинства раскланивался из директорской ложи.
Через день появились в газетах отчеты о бенефисе. Один из рецензентов резко выразил неудовольствие, что за переведенную с немецкого пьесу А. Розена, при вызовах автора, развязно раскланивался какой-то неизвестный господин. В конце делался упрек дирекции, что она выдает простые переводы за оригинальные сочинения.
П. С. Федоров сильно встревожился, долго рассуждал об этом в комитете и, в наказание г. Редкину, хотел снять с репертуара его комедию.
-- Это недоразумение! -- заметил я ему.
-- Нет-с, далеко не недоразумение. Это плагиат, за который можно поплатиться репутацией. Я этого автора принужден буду судить. Он ввел в заблуждение дирекцию.
-- Но, позвольте, Павел Степанович, -- перебил я рассердившегося не на шутку начальника репертуара: -- это не г. Редкин ввел в заблуждение дирекцию, а я.
-- Как вы?.. Впрочем, да, -- вы откопали этого талантливого сочинителя.
-- На экземпляре, представленном в комитет, была оговорка, что "сюжет заимствован", а я ее вычеркнул.
-- Да какое же вы имели право это сделать? Из-за вас вся дирекция попала впросак.
-- Нечаянно.
-- Нечаянно? Ну, так я должен вам сказать, что вы оказали медвежью услугу своему автору. После этого скандала его пьеса на императорской сцене представляема быть не может.
Я указал на ее несомненный успех.
-- Ничего не значит... Она, следовательно, только потому и хороша, что заимствована... и притом чрезвычайно бесцеремонно.
Наконец, после долгих объяснений, мне удалось отстоять ее дальнейшее появление на сцене, и она сделала много хороших сборов.
Свободное копирование
