Инетрес к преступному

2 ИНТЕРЕС К ПРЕСТУПНОМУ

Отвращение, нравственный ужас, отсутствие жалости, обостренное умственное и моральное любопытство,-- таковы важнейшие черты моих отношений к преступному миру. Когда я впервые познакомился с учением Ломброзо[1], оно чрезвычайно понравилось мне, -- я был как бы подготовлен к его восприятию. И сейчас я остаюсь приверженцем итальянской школы криминалистов (не разделяя, однако, ее крайностей и увлечений). Существование патологического преступного типа (по крайней мере психического), атавистически воспроизводящего психику и "мораль" дикаря, для меня вне сомнения,-- и уже давно привык я видеть в нем социально-психологический факт первостепенной важности. Этот тип, вместе с родственными ему явлениями умственного и морального вырождения и слабоумия, является в моем представлении чем-то зловеще фатальным, тяжкою человеческою болезнью, передаваемою из века в век и грозящею вконец извратить все лучшие начинания и достижения культуры. Оттуда у меня повышенный интерес к вопросу о борьбе с преступностью, об уголовной репрессии, о наказаниях.

Размышляя обо всем этом, я пришел к выводу, гласящему так: не только позволительно, но и необходимо переносить понятие преступности от человека на его деяния; когда то или иное действие определяется как преступное, то это не только способ выражения, но и точная оценка факта, согласная с его сущностью. Не столько люди, сколько сами факты преступны. Убийство человека всегда преступно, между тем как убийца может и не быть преступником, именно во всех случаях, когда убийство совершено нечаянно, при самозащите, на дуэли, на войне, из благородных побуждений. В итоге таких рассуждений получился утешительный вывод, что в человечестве всегда было гораздо меньше преступных людей, чем преступных фактов; но тут же обнаружился и другой, крайне неутешительный вывод, что вся история человечества переполнена преступными фактами, раз мы согласились войну, дуэль, и все прочие виды узаконенного убийства считать преступлениями. Всемирная история превращается в чудовищную уголовную хронику...

Но тут возникает другой вопрос: не противоречит ли требованиям рационального (научного) мышления это перенесение понятия преступности от человека на деяние? не будет ли это рецидивом мифологического мышления?

На этот вопрос (с моей точки зрения весьма существенный) я отвечаю отрицательно: мифологических приемов мысли здесь нет, ибо деяние, или факт, не представляется в виде существа (субстанциально), и ему не приписываются признаки жизни, воли, души (анимистически). Здесь совсем иной процесс мысли, ничего общего с мифологическим олицетворением не имеющий: это просто результат классификации деяний, или фактов, с точки зрения высшей человеческой морали. Преступны все действия, осуждаемые и отвергаемые этою моралью, причем все равно, относятся ли они, по духу и букве действующего права, к категории "уголовных" или не относятся.

Некоторая тень мифологичности все-таки просвечивала бы и при такой постановке вопроса в том случае, если бы оставались в силе старые понятия наказуемости и наказания, как возмездия. Преступные деяния подлежат не наказанию, а устранению и предупреждению; преступника же следует поставить в такие условия, при которых он лишен был бы возможности, да и охоты, совершать действия, вредные другим людям и обществу и противоречащие требованиям морали и права. Понятия ответственности, вменяемости, невменяемости преступника должны быть сохранены, но только не в целях наказания и возмездия, а в интересах справедливости и целесообразности уголовной репрессии.

Перенося понятие преступности на деяние, на факт, и устраняя идею возмездия, мы ео ipso {тем самым (лат.).-- Ред.} в принципе отвергаем фикцию "свободы воли". Нетрудно видеть, что это приводит, во-первых, к расширению до бесконечности пределов морального отношения к фактам и, во-вторых, к упрочению и изощрению силы морального суждения и осуждения. В самом деле, если я ограничиваю свое моральное суждение тою сферою, где допустима наличность "свободной воли", то тем самым я отказываюсь от моральной оценки бесчисленного множества случаев, где для "свободной воли" нет места. В результате выходят чудовищные нравственные абсурды вроде следующего: пришлось бы направить всю силу морального осуждения, например, на человека, который, по собственному свободному произволению и с заранее обдуманным намерением, убил разбойника или тирана, и в то же время отказаться от морального осуждения того прирожденного преступника, нравственного идиота, который, не ведая, что творит, изнасиловал ребенка и сжег его в печке. Все мы по опыту знаем, что здравое моральное отношение к преступлениям этих двух категорий как раз обратно: идиота, лишенного и тени свободной воли, мы нравственно осуждаем со всею силою негодования, убийцу, спасшего общество от разбойника или тирана, морально оправдываем. Итак, голос совести говорит нам, что наличность "свободной воли" вовсе не служит непременным условием возможности морального суда и осуждения и что, наоборот, отсутствие свободы воли является нередко могучим стимулом нравственного негодования. Оно даже достигает порою высшей точки в тех случаях, когда зло производится силой слепой, бездушной и безответственной, силой звериной, силой стихийной. Мы не можем, да и не хотим отказаться от права морального суда над миром животных и царством природы. Человек не навязывает своей, человеческой и человечной этики животным и природе, но его разум, познающий законы космического, познает вместе с тем и зло, имманентно присущее космосу, и нравственная совесть, единосущная разуму, это зло морально осуждает. Человеческая преступность есть только частный случай и отпрыск общего зла, стихийно присущего миру. И нравственное сознание человечества в своем высшем развитии стремится распространить свое право моральной оценки на всю вселенную...

Отдаленные зачатки органического о вращения к убийству я нахожу у себя в раннем детстве. Один, казалось бы, незначительный случай почему-то остался у меня в памяти. Мне было тогда лет 6 или 7. В послеобеденное время, когда жизнь в доме по-обломовски замирала, я любил бродить по комнатам, предаваясь своим детским грезам и мыслям. В зале на столике возле рояля лежали ноты,--на них была виньетка, изображавшая человека свирепого вида в кандалах. Я понял, что это злодей, преступник, убийца,-- и странное смешанное чувство страха и отвращения, жуткого любопытства и наивного детского негодования одновременно и притягивало меня к картинке, и отпугивало. Я осторожно подошел к столику, взглянул и убежал в паническом страхе в гостиную. Там на столе лежал забытый столовый нож. Я взял его, стал осматривать, осторожно пощупал лезвие. Оно показалось мне очень острым. С чувством неопределенного и, помнится, унылого страха я поспешно положил на место смертоносное орудие и, отойдя, стал шептать самодельную молитву: "Господи, сделай так, чтобы я никогда никого не убил!" Позже, когда я стал зачитываться романами, герои байронического пошиба, "благородные разбойники", великодушные бандиты и т. п., сколько помню, далеко не пленяли моего детского воображения, не становились "моими" героями,-- и я не любил соответственных игр "в разбойники". Еще позже, в юности, я не склонен был идеализировать ни Пугачева, ни Стеньку Разина. Иван Грозный внушал мне непреодолимое отвращение. А впоследствии, уже в зрелых летах, я стал относиться резко отрицательно и к таким героям истории, как Петр Великий, Наполеон и т. д., поскольку они являлись "убийцами", и в особенности ввиду того, что у них убийство было не случайностью, а избранным орудием проведения в жизнь их заданий или идеалов. Петр Великий для меня прежде всего морально преступная натура, а потом уже великий государственный человек, Наполеон -- гениальный авантюрист, повинный в неисчислимых смертях и бедствиях... И у меня в отношении к ним и им подобным моральное отрицание явно развивается в направлении к уголовному осуждению. Психологически и морально они в моих глазах преступники, но только -- особого рода, к которому обычная мерка неприложима. Надо найти другую, которая, пожалуй, окажется еще неумолимее обычной. По-видимому, вопрос сводится к выбору инстанции, перед которой убийца ответствен. Обыкновенный преступник ответствен перед обществом, Петр Великий, Наполеон и т. д. ответственны перед всем человечеством...

Не буду распространяться здесь о моих затяжных и упорных размышлениях на темы о рациональном, то есть отвечающем требованиям науки и гуманности отношении к личности преступника, о замене понятия уголовной кары понятием ограждения общества от преступных покушений, о предупреждении преступлений и т. д. Эти мысли давно занимают и беспокоят меня, переплетаясь с мыслями о борьбе с вырождением, алкоголизмом, порочной наследственностью, неврозами и психозами. Скажу только, что все это, вместе взятое, и в связи с итогами моих многолетних занятий историей культуры образовало компактную систему идей, чувств и настроений, влияющую на мое общение, личное и социальное самочувствие. Это то, что психологи-психиатры называют "психическим комплексом". У душевнобольных "комплексы" получают патологическую постановку и приводят к бредовым идеям и нелепым поступкам. У здоровых это -- явление нормальное, хотя иногда и проявляющее тенденцию перескакивать за грань благоразумия. Большая или меньшая нормальность "комплекса" зависит от степени критического отношения к нему самого субъекта, от его чутья действительности и правды вещей. Роковую роль в патологическом развитии "комплексов" играют страсти (например, честолюбие, сластолюбие, корыстолюбие, ревность и т.п.). Весьма часто встречаются нормальные, как и уклоняющиеся от нормы, комплексы у лиц с призванием к определенной деятельности, склонных преувеличивать значение своей профессии, а также у партийных деятелей, у идеологов и т. д. Уклон от нормы замечается нередко у художников, влюбленных в свое искусство и в себя самих, у натур с повышенной и притязательной религиозностью, у моралистов, склонных к излишнему ригоризму и к догматизму в морали. У фанатиков комплекс уже явно патологичен.

Мой "комплекс", смею думать, держится в пределах нормы. По коренным свойствам натуры я не склонен ни к фанатизму идей и чувств, даже умеренному, ни к догматизму мышления, даже закономерному. Критическое отношение к своим понятиям и вообще к своему внутреннему миру мне далеко не чуждо, хотя мой ум и не принадлежит к категории критических по преимуществу, и в нем нет предрасположения к скептицизму.

Из дальнейшего читатель увидит, какими путями в течение долгих лет возникал и развивался этот "комплекс". Сейчас же я хочу рассказать о другом, давнишнем "комплексе", который, отличаясь значительной остротой, около трех лет беспредельно господствовал над моей юной душой. Его общее влияние на мое душевное, в частности, моральное развитие я считаю весьма благотворным.