Первый "комплекс"

3 ПЕРВЫЙ "КОМПЛЕКС"

Это одно из лучших воспоминаний моей юности.

Мне шел пятнадцатый год, и я был в 4-ом классе гимназии (в Симферополе, 1867/68 учебный год). Учеником я был старательным и хотел учиться, но хромал по математике, не имея никаких способностей и никакого вкуса к этому предмету. И я решил взять себя в руки, приналечь прежде всего на алгебру и геометрию, а потом заодно и на все остальные предметы преподавания, чтобы получать пятерки и стать одним из лучших учеников гимназии. Было ли это следствием ученического честолюбия и детского тщеславия, или чем-то вроде спорта, или тут действовали другие мотивы? Затрудняюсь ответить на этот вопрос... Но я склонен думать, что психологической почвой, на которой развился "комплекс", было мое исконное, с детских лет обнаружившееся тяготение к книге, как таковой, какой-то инстинктивный "культ" науки и вместе с тем убеждение, вынесенное из опыта, что никаких, даже элементарных познаний я не способен схватывать на лету и должен старательно разучивать уроки, вникая в самую суть дела и стараясь дать себе отчет в смысле и значении каждой мелочи. Я мог знать то, что в самом деле хорошо понял (разумеется, соответственно психологии возраста).

И я принялся за работу с рвением неофита и добровольного подвижника. Хорошо помню, как захватывал меня самый процесс учения, поскольку в нем выражался элемент самодеятельности, как, далее, все больше входил я во вкус тренировки себя самого и, наконец, какую радость вызывало во мне сознание, что я управляю собою и исполняю обязанности ученика не по приказу, а по собственному свободному произволению. Я почти перестал читать романы, составлявшие до тех пор мое любимое чтение, и весь погрузился в учебники, отказывая себе и в отдыхе, и в развлечениях. На этом пути я доходил до педантизма. Вскоре мне стало ясно, что мое "призвание" -- филология, и вот, перейдя на круглых пятерках в пятый класс, я решил приняться за греческий язык, который тогда не входил в программу классических гимназий. Купил я себе "Греческую грамматику" Курциуса и живо помню то особое чувство радости, почти счастья, с которым я нес домой эту книгу, как некое сокровище. Несколько позже, наскоро пройдя грамматику, я приобрел греческую хрестоматию Якобса (изданную в Харькове в 40-х годах) и "Анабасис"[1] со словарчиком. Времени для занятий греческим языком у меня было мало; я пользовался воскресеньями и праздниками, а также отнимал от сна час вечером и час утром. Перед тем как идти в гимназию, за кофеем, я прочитывал страницу греческого текста, выписывал слова в тетрадку и брал ее с собою, чтобы на уроках, тайком, держа ее под партой, заучить слова. Когда, бывало, меня брали в театр, заветная тетрадка была со мною, и я углублялся в нее в антрактах, а иной раз случалось разделять внимание между нею и тем, что происходило на сцене. Очень усердно занимался я и латинским языком, читая тексты, не входившие в гимназическую программу (помнится, я прочел, между прочим, "De senectute" Цицерона и все пять комедий Теренция). Из греческих текстов за два года (5-й и 6-й класс) я прочел Анабасис, всю хрестоматию Якобса, две книги Фукидида, трилогию Софокла[2], кажется, первую песнь Илиады и -- Евангелие.

Разумеется, на каникулах греческому и латинскому языкам уделялось немало времени. Но тут явился весьма опасный для них конкурент. Это был Виссарион Григорьевич Белинский, имя которого, уже тогда сиявшее для меня особым ореолом, было мне памятно по отрывкам в хрестоматии Филонова (это была одна из моих любимых книг в возрасте 11--14 лет, наряду с "Древней историей" Шлоссера). Теперь в моем распоряжении были все двенадцать томов Белинского (издание Солдатенкова). В течение учебного года я не позволял себе отвлекаться от школьных занятий даже для Белинского, но зато каникулами читал и перечитывал его запоем, с величайшим наслаждением, с восторгом...

Своеобразный "комплекс" быстро формировался и крепко упрочивался в моем самочувствии и самосознании. Он слагался из "эпитимии" занятий учебными предметами, из не лишенного гордости сознания, что я управляю собою и куда-то веду себя, из увлечения греческим языком, из радостной мысли об историко-филологическом факультете, из туманного культа науки, причудливо переплетавшегося с таковым же культом Белинского и русской литературы вообще. Вскоре в этом агломерате обозначился еще один элемент: повышенная религиозность, внеобрядовая и как бы самочинная. Я горячо молился, сочиняя молитвы и стараясь сосредоточивать внимание на внутреннем созерцании Божества. И, кроме того, усердно читал греческое Евангелие. Помнится, Ксенофонту и Якобсу отводилось раннее утро, когда я еще не успевал как следует проснуться, Евангелию -- последний час вечера, когда уже клонило ко сну. Случалось иной раз и задремать над священным текстом. Заучил я наизусть Молитву Господню ("Отче наш") по-гречески и, молясь, декламировал ее с особым выражением и особым чувством -- не то радости, не то гордости, что вот, мол, я молюсь по-древнегречески, на языке Евангелия...

Так подвизался я два года с лишним. При этом (могу заверить читателя) "подвижник" не обнаруживал ни фанатизма, ни самомнения, ни высокомерия. Он был хороший товарищ, добрый малый и вращался в своей гимназической среде так, как будто никакого "комплекса" у него нет. В его поведении и обращении с другими не было ничего напускного, ничего, что делалось бы "напоказ", с предвзятой мыслью. Видна была только некоторая чудаковатость, застенчивость и как бы отчужденность от жизни с ее юными увлечениями, развлечениями и шалостями.

Особого морального задания, рядом с религиозным, в "комплексе" не было, но, несомненно, весь комплекс в его целом был окрашен и, пожалуй, цементирован нравственной тенденцией. Ибо он подчинялся идее должного, сопровождался чувством нравственного удовлетворения и, бесспорно, имел для меня, несмотря на кратковременность, огромное воспитательное значение.

В четвертом классе, в 1867--1868 годах, он возник и установился в своих основных чертах, в пятом -- достиг апогея, обогатившись мечтами о будущей научной и частью литературной деятельности, в шестом -- стойко держался на достигнутом уровне, а в седьмом (1870--1871 гг.) вдруг сорвался, уступив место тому, что иронически я назвал бы своим "периодом бури и натиска" (Sturm und Drangperiode)[3]. Этот период продолжался два года (7-й класс гимназии и первый курс Университета, 1870--1872 гг.), после чего началась новая интеллектуальная и моральная жизнь, с новыми, довольно разнообразными интересами и влечениями, постепенно, многими годами, приведшая к образованию нового комплекса, который вот и сейчас не только существует, но и растет.