Интерес к анормальному

1 ИНТЕРЕС К АНОРМАЛЬНОМУ

Одною из стойких черт моего внутреннего мира за последние лет двадцать является потребность уяснить себе природу и смысл анормальных явлений в человеческой жизни, индивидуальной и коллективной, обыденной и исторической. Моя жизнь неудержимо тянется ко всему болезненному, психопатическому, безумному и преступному, и в сложном чувстве, вызываемом во мне этим порядком явлений, я различаю, с одной стороны любопытство, с другой -- отвращение. Эти составные части представляются, в свою очередь, довольно сложными. Любопытство оказывается не только умственным, в частности, научным, но и моральным; отвращение по преимуществу морально, но в нем есть и нечто от ума; и оба, в своем сочетании, отражаются в моем сознании прежде всего как чувство "психологическое", нерасчлененное, цельное и безотчетное, напоминающее те инстинктивные антипатии, которые животные одного вида питают к животным другого или люди известного типа к представителям другого. Тщетно в этом сложном чувстве ищу я элементов жалости и сострадания, запас которых у меня достаточен и которые, во всем остальном, являются нередко действенным и предрешающим моментом в моих психических отношениях к людям и даже животным. По-видимому, в глубине подсознательного у меня есть какой-то тормоз, задерживающий чувство жалости "по человечеству" и не подвластный голосу разума и альтруизма, внушающему мне, что душевнобольных, сумасшедших, нравственно помешанных и прирожденных преступников надлежит прежде всего жалеть как несчастных и в своем несчастье не повинных. Это моральное правило я знаю, но в моей душе нет ему отклика.

Различные натуры различно реагируют на впечатления, исходящие от мира безумия и преступности. Я принадлежу к числу тех, для которых величайшими бедствиями являются два: сойти с ума и убить человека. В особенности -- второе. Если бы пришлось выбирать, я предпочел бы первое. Но в моем интимном самочувствии они так тесно связаны, что моральный ужас убийства распространяется на сумасшествие. И изо всех родов последнего самым ужасным представляется мне так называемое "нравственное помешательство" (moral insanity), вызывающее во мне непреодолимое отвращение, невыносимую психическую тошноту. Оттуда это чувство в различных дозах распространяется с одной стороны на всякое безумие, с другой -- на всякую преступность. Даже легкие формы психопатии и разные, более или менее "невинные" аберрации мысли и чувства, а равно и психоневрозы, как истерия и эпилепсия, вызывают во мне некоторую психическую тошноту, сродни моральной. Все это и служит тем психическим ядом, которым вытравливается во мне чувство жалости и сострадания. И потому, при всем моем глубоком, почти страстном интересе к психопатологии, из меня не мог бы выйти врач-психиатр, стоящий на высоте своего гуманного призвания.

Откуда у меня этот яд психической и моральной тошноты? На этот вопрос я не нахожу другого ответа, кроме следующего. Внутреннее чувство подсказывает мне иллюзорную мысль, будто у меня нет никаких психопатических задатков, и мир душевных болезней и безумия, как и сфера преступности, представляется мне чем-то глубоко чуждым мне, "потусторонним"; грань, отделяющая "мой мир" от мира анормального, кажется мне незыблемой. Теоретически я знаю, что она очень условна и шатка, что во всем нормальном заключены возможности анормального и нет человека, могущего похвалиться полнотою здоровья, как физического, так и душевного. И мой ум теоретически способен проникать в область анормального, изучать и понимать странные явления, там скрывающиеся. Но практически, то есть чувством и моралью, я не в силах преодолеть субъективное чувство своей отчужденности от этой "потусторонней" сферы и могу реагировать на нее только отрицательно -- антипатией, отвращением, безжалостностью.

Задатки или возможности анормальных явлений у меня, как и у всех, конечно, есть. Но я не ощущаю их анормальности,-- и в этом вся суть дела.

При желании я мог бы отметить у себя некоторый уклон от нормы, например, вялость психической реакции и признаки меланхолии в характере или темпераменте. Но моя вялость никогда не доходила до апатии, а меланхолия не мешала мне оставаться натурой глубоко жизнерадостной. К тому же в моей душевной организации нет ничего ипохондрического,-- и чтение медицинских книг не внушало мне никаких пугливых мыслей о моем физическом и душевном здоровье.

Чувство полноты душевного здравия (конечно, не вполне соответствующее действительности) образует психическую базу моей душевной жизни. Из него-то, с психологическою необходимостью, и вытекают вышеописанные отношения мои к миру психопатическому.