Незамутнённая совесть

Незамутнённая совесть 

 Иногда из далека, из давнего «было», вдруг что–то ярко блеснёт. Оттуда повеет теплом и возникнет то или иное воспоминание… Становится приятно, испытаешь блаженство оттого, что тот эпизод твоей жизни чист, прозрачен и не замутнён никаким и ничьим поступком, действием, даже мыслями.

Так мне вспоминается история моей юношеской влюблённости.

Год 1951. Город Токмак. Расположен он в сорока километрах восточнее столицы Киргизской республики, тогда города Фрунзе, ныне Бишкек. В то время там базировался один из полков лётного училища. Наша эскадрилья училась в нём летать на самолётах первоначального обучения Як–18 и Як–11.

Городишко маленький, состоявший из частных одноэтажных домов, утопавших в богатой зелени. Из зданий сохранились в моей памяти только баня, в которую еженедельно строем мы ходили «на помывку», и остатки христианского храма, конечно, без крестов и колокола, в которых по субботним и воскресным вечерам слепой гармонист «играл танцы». Из этой справки понятно, что двадцатилетним курсантам в «личное время» деть себя было абсолютно некуда. Оставались для развлечений только переписка с родными и друзьями да занятия на турнике и лопинге, который мы очень любили – развивали вестибулярные аппараты.

Однажды, на участок территории гарнизона, отдалённо напоминавший спортплощадку, пришёл зам. командира по политической подготовке и сообщил, что он ищет среди нас любителей пения, так как обещал выручить мужскими голосами местный дом Учителя, в котором организован хор, а мужские партии исполнять совершенно некому. Тут же несколько голосов назвали мою фамилию –– основного запевалы в ротном, а затем и в эскадрильском, строю. А как же: до сих пор помню команду старшины: «Курсант Теряев, запевай!» И я заливался:

 Скажи–ка, дядя, ведь недаром

 Москва, спалённая пожаром,

 Французу отдана…

Но чаще чисто авиационное:

 Там, где пехота не пройдёт

 И бронепоезд не промчится,

 Угрюмый танк не проползёт,

 Там пролетит стальная птица…

Весь строй под чёткие удары сапог по булыжнику дружно подхватывал припев:

 Пропеллер, громче песню пой,

 Неся распластанные крылья,

 За вечный мир, в последний бой

 Летит стальная эскадрилья…

Так что сомнений никаких не было: нужен Теряев там, обязательно.

Изъявили желание ещё человека три. Не помню.

В указанное время пришли мы в дом Учителя. Громко сказано «дом».

Типичная хатка, только размером чуть побольше обычных. Но дело не в здании. Хормейстер обрадовалась усилению коллектива, послушала каждого из нас, составила дуэты для песен и романсов и тут же начала подготовку к концерту. Кстати, наш руководитель была широко эрудирована; выходец из сосланной после революции из центра России семьи, она знала музыку и несколько языков. С нею говорить на любую тему было очень интересно и приятно.

Стал я постоянно посещать «спевки». И мы, и местные женщины –учительницы очень стеснялись и это сильно мешало исполнению, но со временем привыкли и результаты стараний стали заметными.

Почти всегда на занятиях вокалом присутствовала одна девушка. Она внимательно вслушивалась, но сама никогда не пела. Просто сидела тихонько в стороне и наслаждалась музыкой. Как–то я подошёл к ней, спросил, почему не поёт с нами. Она смутилась и ответила, что у неё нет певческого голоса. Говоря короче, мы познакомились, разговорились. Выросла она в детском доме. Выучилась и работает телеграфисткой на почте. Живёт одна. Мне было приятно разговаривать с миловидной, всегда чисто и аккуратно одетой молодой женщиной. Конечно, после занятий я проводил её домой. Оказалось, что она жила рядом с хатой, в которой квартировал инструктор нашей лётной группы, старший лейтенант Костарев. Как–то встретился с ним возле его жилья и признался, что почти после каждого хорового занятия провожаю свою подружку домой. На что он мне предложил: «Если кто из офицеров спросит, почему ты тут, то скажи, что был у меня».

Через некоторое время так и случилось: возвращался я с проводов Раи по узкой тропинке через кукурузное поле и столкнулся нос к носу с заместителем командира по политчасти.

 – Товарищ курсант! Вы почему здесь?

– Я был у старшего лейтенанта Костарева.

– А что вы у него делали?

Знали мы, что к этому офицеру лётчики относились с неприязнью и всегда «отгавкивались» на его вопросы, поэтому и ответил нагло:

– А вы сами у него и спросите,– и пошёл по тропинке в гарнизон.

Наконец, подошла дата концерта. Участники заметно волновались. Наступила и наша очередь исполнить дуэтом романс. Нас объявили, мы вышли. Зазвучало пианино, мы вступили… и вдруг моя напарница, закрыв лицо руками, убежала со сцены – до того её одолела стеснительность, а я продолжал петь.

Таким конфузом окончилось моё участие в концерте.

Но на занятия музыкой ходить продолжал. И очень добросовестно меня учила «белогвардейка». Когда стало известно, что весной мы передислоцируемся в другой гарнизон, она увещевала меня не бросать занятий вокалом, продолжать развивать голос. Я даже попросил маму прислать мне что–то вроде нотной грамоты, чтоб изучать основы музыкальной культуры. Но… весной нас перебросили на аэродром Отары, где на казахских просторных степях наша эскадрилья приступила к освоению полётов на реактивных самолётах.

Конечно, эта учёба занимала большое время, много сил физических и душевных и у нас, откровенно говоря, оставалось совсем малая толика возможностей для продумывания «сердечных дел». Главным считали сначала «вылететь самостоятельно», потом – «освоить технику пилотирования», затем – «научиться стрелять», после чего – «сдать выпускной экзамен на боевом самолёте» и, наконец–то, «выпуститься из училища». Но всё–таки, с Раечкой я переписывался. От неё регулярно получал довольно тёплые письма. О замужестве она ни разу не говорила, не намекала, да и разговор о женитьбе между нами ни разу не возникал, но я был уверен, что девушка трудной судьбы в двадцать лет мечтает, и это естественно, устроить свою жизнь. Я же в то время был «весь в полётах», и ни о чём другом думать не мог.

Вдруг я получил от неё письмо, в котором она сообщила, что едет в восточно–казахстанскую область через станцию Отары. Через мои Отары? Я обрадовался возможности неожиданной встречи. Но буду ли свободен в этот день? Смогу ли хотя бы выйти к поезду? Железнодорожная станция была в трёх километрах от гарнизона, что для молодого не расстояние, то есть рядом, но не буду ли я занят? Кстати замечу, что окружён гарнизон был сплошной «пустой» степью, поэтому самовольная прогулка на любое расстояние от «служебной территории» не считалась нарушением воинского порядка. Лишь быть свободным от полётов и предварительной подготовки к ним.

Повезло! Раечка проезжала Отары как раз в «мой свободный день».

Предупредив командира и друзей, я отправился к поезду. Был апрель. А что такое апрель в Казахстане? Этот месяц – пора цветения дикого мака. В этот период только возле себя можно увидеть зелёную траву. А чуть подальше вся степь красная – так цветёт мак. Это сразу бросается в глаза любому. И даже сверху, с неба, кроме сплошного огненно–алого поля ничего в степи не видно. Краснели и горы. Сначала зацветали южные склоны северной гряды гор, попозже – северные склоны расположенного южнее нас более высокого хребта. Красивейшее зрелище – всё вокруг в ярком кумаче.

Естественно, по дороге на станцию, я нарвал громадный букет маков. Поезд пришёл. Паровоз начал набирать из Г–образного крана воду. Из раскалённых вагонов высыпал народ на перронный базарчик. Рая, выглянув из окна, сразу увидела букет и меня с ним, выскочила и мы обнялись. С завистью смотрели многочисленные пассажиры на настоящие живые казахские маки.

И тут у меня возникла мысль: «Останься, Раечка, у меня, а завтра я тебя провожу на поезд». Нисколько не раздумывая, она вручила букет оказавшейся рядом опешившей пассажирке, кинулась в вагон за своей сумкой и выбежала ко мне. И мы, счастливо улыбаясь, провожаемые завистливыми взглядами многих, пошли в лучезарно–красную степь.

Долго мы гуляли по бескрайним просторам. Многим делились, рассказывали; я – о самолётах и полётах, она – о себе и своей работе. Но о самом главном, о нашем общем будущем, ни один из нас не заикнулся. Я не решился произнести три заветных и, видимо, ожидаемых ею слова. Не насмелился. Конечно, двадцатилетнего парня влекло к женскому телу, нетерпелось испытать счастья в девичьих объятиях, но знал я, что любое слово, поступок, даже жест может обязать ко многому, а связать себя на всю жизнь был не готов. Пожалуй, не испытывал к Раечке настоящей, сжигающей страсти. Не знал ещё тогда, что такое истинная любовь, но был уверен, что переживаемые мной чувства пока не те, что обязывают делать предложение навсегда. Нет, не решился… И теперь, познав многое, скажу: был прав и поступил честно. Не обманул ни славную девушку, ни себя.

Под вечер пришли в гарнизон. Наши поварихи накормили Раечку, обещали ей спальное место, и я убежал в казарму. Не мог заснуть в ту ночь. Всё думал о нас и опять приходил к выводу: я поступил верно – сдержал себя от поспешных слов и поступков.

Утром рано столовские девчата сообщили мне, что Рая ушла на первый поезд.

Больше мы не виделись. Несколько раз я написал ей, она ответила, но наши чувства (мои колебания и её ожидания) явно пошли на спад: ей стало некогда на новом месте, а меня захватили «выпускные экзамены и события». Разошлись мы в большом мире каждый по своей дороге и потеряли друг друга.

Этот эпизод жизни часто поблескивает мне издали чистым светом. От него становится и тепло, и приятно. Сдержал желания, не дал языку сказать невыстраданное. И все годы совесть чиста, незамутнена ничем.