Всё было именно так, как я представлял себе в нашем засыпающем «хирманном» сарае. Морозным, конца ноября, солнечным воскресным утром, в тёплой своей «шикарной» куртке, поскрипывая «микропорками» по раннему в этом году снежку, со слегка сдвинутым на одну бровь, как у любимца кубинских повстанцев Че Гевары, беретом на голове, я постучал в знакомое окошко своим, только ей одной известным, стуком - два быстрых «тук-тук» и, после маленькой паузы, ещё один, заключительный «тук». Хлопнула их входная дверь, невидимая мне за высоким сплошным дощатым забором, калитка распахнулась-передо мной стояла её мама в накинутой на плечи шали. «Господи, приехал наконец-то, а мы и не ждали», и какая неподдельная радость в глазах. «Заходи, заходи, она дома». В полутёмных сенях сбросил свою куртку и «микропорки», сдёрнул берет и засунул его в рукав куртки-всё машинально, автоматически. Постучал в небольшую двустворчатую дверь их «девичьей», маленькой комнатки, откуда слышались приглушённые голоса, которые сразу же замолкли, наверное, от удивления. Дверь распахнулась. Ба! Да это же тётушка её! «Ого-го, кто это к нам! Только не удивляйся!», крикнула она, обернувшись. А может это имя моё она выкрикнула, «Толька», но тогда было не до того, и я уже в этой комнатке.
Вот она, золотая моя головка, вот её руки в моих руках, и смотрит, смотрит, будто впервые видит меня. Больше трёх месяцев не виделись, и она заметно другая. Где её светленькие реснички? Потемнели. И милое её, такое же белоснежное, как всегда, лицо округлилось, и тоненькая кофточка туго натянута на высоко приподнятой груди. Даже паршивый Жорж едва ли отважился применить к этому прекрасному произведению природы свой гнусный термин. Всегда и без того стройные ножки её приобрели какую-то женственную, сразу бросающуюся в глаза, форму, а в глазах уже нет той прежней постоянной полудетской ласки-смотрят мягко, внимательно, но улыбаются, изучающе улыбаются. Но почему глаза всё-таки не те, какие были? А, вот в чём дело-лёгкая, едва заметная, тёмная тень над верхними веками, и разрез глаз слегка удлинился, но как красиво! Да и губы подкрашены неяркой губной помадой. И опять этот Шекспир: «Я думал, что у красоты твоей в поддельных красках надобности нет». Ну, и что из того? Восемнадцать лет! Удивительный возраст! Всё равно, она рядом, а остальное уже не столь важно.
Сразу оделись и ушли, хотя мне подумалось, что она собиралась куда-то идти одна. Холодный солнечный день, голые ветки деревьев в толстом слое инея. Идём, она взяла меня «под руку», так естественно, как будто мы давно и долго, так и ходим по нашему городу. Наши, такие памятные давние прогулки любимыми маршрутами, вот вы и снова вернулись. Серенькая, ручной вязки, рукавичка, та самая, ещё с катка, выглядывает у меня из под рукава моей куртки, крепко держится. Говорим, говорим, не наговоримся. «Какой ты сильный, какой ты молодец, всегда был таким»- это о моём успешном прорыве в самый престижный ВУЗ нашей республики. «Да, просто повезло, но поработать пришлось, не без того. И спасибо, спасибо. Каким я был, таким остался. А как твои дела?» Рассказывает о своём Университете и ни слова о минувшем целинном сезоне, да и я не говорю о моей хлопковой жизни. Зачем? Всё уже ушло, да и мало там было интересного.
Вернулись к ней домой, а мама уже напекла пирожков с «гантробой»-вкуснее нет ничего на свете, и горячий чай на столе. Высокая печь-контрамарка льёт мягкое тепло, и так не хочется уходить, но вечереет, день предзимний такой короткий, а завтра, чуть свет, надо быть на лекциях. Прощай, нет, что это? До свидания! Долго ещё бродил по притемнённому безлюдному Дубовому парку, останавливался возле нашей школы, и видел её то школьницей, заворожившей меня в десятом классе, то такой, какой она стала теперь, но никак не мог ясно вспомнить её «гадким утёнком» в девятом, разве что той, растерявшейся на первом уроке немецкого худенькой девочкой с роскошной русой косой? Да, ту я помнил очень хорошо, но только из-за неуслышанного «берлинского» выговора.
А назавтра начались непростые, как в шахматах, «цейтнотные» дни. Нагоняя упущенное на хлопке время, наше учебное факультетское расписание было увеличено до ежедневных четырёх-пяти полуторачасовых «пар» вместо законных трёх, а «военку» передвинули на следующий год. Домой я возвращался в наступающих зимних сумерках, чтобы на другой день всё повторилось вновь, да и по воскресеньям было полно работы, особенно с этой начертательной геометрией, или «начерталкой», завалившей нас обязательными проектными «листами», которые требовалось выполнять в течение недели и представлять каждый новый понедельник. И на первом же физкультурном, по расписанию, занятии в нашем высоченном и просторном «актовом» зале, перепрофилированном в спортивный, ко мне подошёл плечистый, высокорослый, и слегка сутуловатый, что сразу обозначило волейболиста, преподаватель физкультуры, который сказал, что эти обязательные для всех занятия не для меня, а мне надлежит являться три раза в неделю на вечерние полуторачасовые тренировки нашей институтской волейбольной команды. Несмотря на чудовищный семестровый «цейтнот», я с трудом сдержал свою радость-вот она, желанная, трудная и полнокровная студенческая жизнь!
Но встречи с моей Алёнушкой стали совсем редкими, и я видел в глазах её немой вопрос: «Что же происходит?», но почти не распространялся о своих «цейтнотных» делах. Неизбежное и необъяснимое похолодание начало проскальзывать между нами, но что делать? Жизнь есть жизнь. Незаметно грянула моя первая «зимняя» экзаменационная «сессия», которая пришлась на середину февраля, и я хорошо помню тот февральский холодный ветреный, но солнечный, день, когда мы с ней вышли из её дома и пошли по Дзержинке вверх, но она уже не держала меня «под руку», и смотрела куда-то в сторону, и вдруг, уже перед самым бульваром, на пересечении его с улицей Ленина, решившись, и также не глядя на меня, сказала, что нам лучше больше не встречаться, кончилась наша полудетская школьная дружба. И сразу же ушла, ушла гордая полячка по этой улице, не оглядываясь, в ту сторону, куда глядела, а я, ещё не понимая, что произошло, по инерции продолжал двигаться по бульвару. «Уходит детство через мой порог. Уходит тихо, как уходят в осень». Ушло, закатилось, не вернётся больше никогда.
Свободное копирование
