Хлопкосеющий колхоз имени Ленина находился совсем рядом, километрах в трёх от областного центра, куда эшелон прибыл утром. Наша встреча была хорошо организована ошскими властями, с традиционным митингом, знамёнами и речами областных боссов и наших преподавателей, закреплённых за каждой учебной группой. Эти преподаватели были нашими «кураторами». Сразу после митинга нас на грузовиках «перебросили» на «хирманы»-полевые станы каждой хлопковой бригады. «Хирман» представлял собой длинный глинобитный сарай с продолговатыми окошками почти под потолком, с земляным, плотно утрамбованным, глиняным полом и широкими скрипучими воротами. Сарай стоял на вершине пологого холма на просторной и тоже утрамбованной площадке, чем-то напоминавшей нашу пожарную тренировочную площадку, только та была засыпана песком, а эта полностью совпадала с покрытием сарайного пола. В сарае нам предстояло ночевать прямо на земляном полу, застланном толстым слоем сухого сена и покрытом грубой брезентовой накидкой, а весь световой день мы должны были работать «в поле», которое начиналось сразу же за хирманной площадкой и необозримыми белоснежными волнами уходило за горизонт, то слегка поднимаясь на пологие холмы, то спускаясь с них. Вылинявший на солнце плакат с вопросительно-строгим «Сен бюгюн канча пахта теремсиз?» («Сколько ты сегодня собрал хлопка?») сразу давал понять, куда мы попали.
Поле пересекала железнодорожная насыпь с уложенными по гребню рельсами и регулярно чередующимися высокими столбами, и поле было разделено на неравные регулярные участки, обрамлённые рядами деревьев. На одном из столбов, шагающих вдоль насыпи, был подвешен «громкоговоритель», откуда с утра до вечера гремели звучные, призывные узбекские песни в сопровождении национальных музыкальных инструментов, и только иногда, опять же, практически, всегда на узбекском языке, сообщались новости о количестве собранного за сутки хлопка всеми хлопкосеющими колхозами области, особо подчёркивая, кто из них сегодня на первом месте в «социалистическом» соревновании за обладание областным «переходящим красным знаменем». Было такое ощущение, что мы не в Киргизии, а в Узбекистане, и мы догадывались, что в хлопковом хозяйстве заняты одни узбеки. Не здесь ли прятались корни межэтнических кровавых столкновений, которые начались в конце века после развала великого Советского Союза?
Традиционные краткие ежедневные «Последние известия» из далёкой столицы Москвы передавались всегда по утрам. Далеко окрест можно было различить редкие постройки, совершенно похожие на наш «хирман»-это были владения других бригад и, как вскоре выяснилось, наших конкурентов в борьбе за колхозное «переходящее красное знамя», завоевание которого заканчивалось для членов бригады не только правительственными наградами, но и кое-какими материальными благами. Мы, конечно, членами бригады не были, и рассчитывать на эти блага не могли. На хирмане имелась кухня и «весовая» для взвешивания дневной хлопковой добычи, обе под лёгким навесом, а внизу, у подножия холма, притулилось аккуратное общественное отхожее место.
Покатились наши будни. С утра, позавтракав горячим чаем с вкусными, отличной выпечки, азиатскими лепёшками и изюмом, мы отправлялись на сбор хлопка. Наш куратор, молодой киргиз, вчерашний выпускник физмата Университета и теперешний преподаватель высшей математики Политеха, и наш староста, значительно старше своего куратора, один раз в десять дней сопровождали бригадира-узбека, который показывал границы десятидневного надела, который следовало начинать убирать с утра. Десятидневка была установлена и для выдачи нам нашего десятидневного заработка, который зависел от количества собранного за этот период хлопка. Выдача заработанного ни разу не задерживалась за всё наше долгое, в течение почти трёх месяцев, пребывание на «хирмане». «Зарплатный», одиннадцатый день считался «выходным», и мы могли «пешочком» сходить в близкий город, посетить почти безлюдную, неизвестно почему, баньку, кинотеатр, побродить по красочному восточному рынку или забраться на «Сулейман-гору», которая возвышалась в самом центре города.
За все долгие месяцы нашей хлопковой эпопеи у нас случились только два «внеплановых» дня отдыха, праздник «Великого Октября» 7 ноября, и день 5 октября, когда утренние «Последние известия» из Москвы торжественным голосом сообщили об огромной победе советского народа-выходе на околоземную орбиту первого в мире искусственного спутника земли. Услышав неповторимые гордые звуки «бииип-бииип», мы дружно бросили начатую работу, и во главе с нашим лихим старостой, провожаемые недоумёнными взглядами киргизских однокашников, весёлой толпой, с криками «ура», бросились на «хирман», где, к нашему удивлению, уже курился дымок под навесом кухни, и двое ловких молоденьких узбеков разделывали баранью тушку, извлечённую из продуктовой «заначки», готовя праздничный плов. Мгновенно сформированный «десант» из добровольцев тут же отправился за праздничной «поддержкой» на «центральную» усадьбу нашего колхоза, или колхозный посёлок, где было почтовое отделение и небольшие магазинчики, «промтоварный» и «продовольственный», причём основными клиентами последнего были именно мы, закупая десятидневный запас сигарет, рыбных консервов и вино-водочных изделий, поражавших своим разнообразием и абсолютной бездефицитностью.
До поздней ночи сидели мы в окружении пустых бутылок под тёплым звёздным небом, хотя киргизская диаспора уже давно убралась в наш сарай на ночлег. Где-то там, в фантастической звёздной дали, летел наш «бииип-бииип». Катастрофически обрусевший Саид самозабвенно затянул «Клён ты мой опавший, клён заледенелый», а шустренький и никогда неунывающий наш «татарчонок», демобилизованный из «военморфлота» этой весной «старшина первой статьи», будоражил нас своими любимыми песенками. После одной из них: «Лишь только вечер в Стамбуле наступает-все турки пьяные в повалочку лежат. Али Баба чуреками рыгает, и по-турецки пьяные кричат: «Али Баба, смотри какая баба, она танцует, флиртует, смеётся и поёт» наш куратор, внезапно обидевшись, тоже удалился-его имя было Алибакун, и, видимо, он посчитал оскорбительным для себя некоторое звуковое совпадение Али Бабы с его именем.
Рабочие будни походили друг на друга, как близнецы-братья. Солнце ещё не показывалось на горизонте, а наш «куратор» уже скрипел воротами «хирмана», заглядывал в полумрак нашей «спальни», и, как бы смущаясь, приглушённым, мягким голосом, объявлял: «Жолдоштор, балдар», что в переводе означает: «Товарищи, ребята». Едва ли любой начальственный окрик мог поднять нас, но эти слова и интонация срабатывали мгновенно, и мы дружно выбирались на «хирманную» площадку и цепочкой располагались вдоль небольшого арыка с необыкновенно холодной, почти ледяной прозрачной водой-это была наша «умывальная», которая так напоминала мне лагерные утра в пионерском лагере Баш Кара Суу. После утреннего чая наша команда отправлялась на отведённый участок и, выстроившись в длинную цепочку по кромке участка, принималась за работу.
У каждого из нас был пронумерованный полотняный мешок, прицепленный вверху к шее, а внизу к поясу, куда надо было складывать собранный хлопок. Хлопком этим были заполнены многочисленные «коробочки», торчащие в разные стороны хлопкового куста. Самым лучшим участком считался тот, где кусты эти были достаточно высокими, чтобы не передвигаться от куста к кусту, согнувшись пополам, но такие участки попадались нечасто, и поэтому согнутые наши спины «ползли» вдоль длинных, метров по двести, борозд от одного конца участка до другого. Два ряда хлопковых кустов по обе стороны этих борозд и должны были быть тщательно очищенными каждым сборщиком от белых комочков хлопка. Наполненный мешок сбрасывали в борозду и заменяли новым, «запасным», подвешенным сзади к поясу, а в конце этой борозды устанавливали какой-нибудь отличительный знак, чтобы найти вечером сброшенный в борозду мешок, и не было ни одного случая, чтобы этот мешок исчез или был обнаружен пустым.
Опытный наш бригадир снабдил каждого сборщика только двумя, включая «запасной», мешками, которые он называл «партуки», но длиннорукий «Балапан» внезапно попросил, чтобы ему выдали сразу пять таких «партуков». Нисколько не удивляясь, бригадир тут же выполнил его просьбу, начертив на трёх новых мешках фиолетовым «химическим» карандашом соответствующий им номер. Пройдя примерно половину дистанции от края до края участка, многие из нас валились в тёплую мягкую борозду, чтобы хоть как-то разогнуть онемевшую спину и передохнуть, но спина «Балапана» на длинных ногах в это время уже быстро двигалась нам навстречу, и худые руки его стремительно мелькали, мгновенно оставляя куст хлопка без единого белого пятна.
Обедали мы прямо в поле, в тени шелковичных деревьев, обрамляющих границы участков. Трава под деревьями была густо усыпана знакомыми с детства сладкими шелковичными плодами, напоминающими толстеньких коротких гусениц. Горячий «шорпо», привычные макароны «по-флотски» или редкий плов с неизменным горячим чаем и лепёшками привозила колхозная подвода с молоденьким узбеком-возницей, ни слова не понимающим по-русски, но всегда что-то оживлённо обсуждавшим с нашим оперным однокурсником-узбеком. Оказывается, доставщика обеда очень интересовал наш студенческий статус в советском обществе, особенно, наша законная отсрочка от призыва в армию, которого он опасался и который неизбежно должен был произойти следующей осенью. Наш однокашник говорил ему, что самая главная задача будущего воина-срочно освоить хотя бы элементарный русский язык, и возница-узбечонок согласно кивал в ответ, безнадёжно опуская голову и пряча глаза.
К обеду мало у кого из нас был один наполненный хлопком «партук», тогда как у «Балапана» их всегда было почти три. Вечером, в наступающих сумерках, мы возвращались на наш «хирман», нагруженные двумя полными мешками, а крутой «Балапан» сидел у кромки поля в окружении своих до отказа набитых хлопком мешков и, обращаясь почему-то только к нашим киргизским однокашникам, просил: «Братья во Христе! Помогите донести!». Всегда несколько человек охотно взваливали его дневной сбор на плечо, и мы длинной цепочкой вдоль кромки поля, а иногда и вдоль железнодорожного полотна, возвращались на «хирман», где наш бригадир при свете двух «керосиновых» ламп взвешивал дневную добычу и аккуратно записывал результат в узкий потрёпанный «журнал» с номером его бригады и номерами наших «партуков». К концу месяца, попривыкнув к процедуре хлопкового сбора, мы были тут же снабжены дополнительным третьим «партуком»-наш бригадир знал в этом деле толк. Только «Балапан» больше не просил увеличить его количество мешков, хотя участки с благоприятными высокими кустами хлопчатника стали попадаться всё чаще.
Заработанные трудовые денежки практически негде было тратить-редкие вылазки в город почти не сказывались на наших «карманах», ведь цены на фрукты и ягоды на городском рынке были до смешного низкими, почти символическими, а кинофильмы, уже давно виденные, сменялись всего раза три за всё наше время пребывания. Заглядывая в городской «универмаг», то есть универсальный магазин, я обнаружил там красивые кожаные туфли на «микропорке», толстой сплошной подошве. Такая обувь была очень редкой в нашем городе, и носили её исключительно немногочисленные городские «стиляги», щеголявшие зауженными внизу брюками и высоко взбитыми причёсками типа «кок». В то время я ещё не был знаком со ставшим много позже почти родным французским языком, но уже один вид этих причёсок сразу наводил на мысль о петушином гребне. Шикарная пара «микропорок» светлокоричневого цвета очень быстро перекочевала в мой походный чемоданчик, а вскоре к ней присоединилась модная по тем временам тёплая, «под замшу», куртка производства рижской швейной фабрики. В нашем столичном городе такой «прикид» можно было «достать» только на «базе», и только по «блату», в открытой торговле такие товары не появлялись никогда. Часто, засыпая в спальном мешке на брезенте поверх соломенной подстилки на земляном полу нашего «хирманного» сарая, я ловил себя на том, что думаю, как я небрежно появлюсь в ЕЁ доме в этом экстравагантном «прикиде»-ведь так раньше я никогда не был одет, хотя от «прохорей», своей гордости, и узбекской тюбетейки отказался ещё в самом начале своего последнего в СШ№3 десятого класса.
Свободное копирование
