10
В год смерти Эликонида успела оказать мне услугу, как рассказал мне впоследствии Плещеев.
Как ни далек был Плещеев по своим взглядам и вкусам от всякой политической деятельности, тем не менее неизвестно вследствие каких причин и соображений - может по старой памяти о нем, как о когда-то сосланном - его приплели к делу Чернышевского и нашли нужным произвести у него обыск. К нему явились жандармский полковник, полицейские, понятые. Перерыли, как водится, весь дом, дошли до его письменного стола и там, в числе других писем, оказались мои два письма, писанные вскоре по моем выезде из Москвы и не содержавшие ничего, кроме дорожных впечатлений. Но Эликонида по опыту знала, что достаточно какой-нибудь незначительной бумажки, найденной у обыскиваемого, чтобы привлечь к ответственности новых неповинных лиц. С необыкновенной находчивостью она на глазах жандармского полковника выхватила из ящика мои письма и скомкала в руке. Как ни ловко сделала она это, но зоркий глаз жандармского полковника уловил ее движение. Он вежливо отвел ее в сторону и вполголоса спросил:
- Чьи?
- Что? - попробовала было прикинуться непонимающей Эликонида.
- Письма! Я видел, не отпирайтесь... вы и теперь их держите в вашем кулачке! - усмехнулся он.
- Право же, в них нет ничего противозаконного, я не хочу только предоставить вам на травлю еще новое безвинное лицо.
- Безвинных лиц мы не трогаем.
- Но и мы безвинные, а вы весь наш дом перерыли!
- Скажите все-таки откровенно, от кого - честное слово старого служаки, не трону!
- От Цениной.
- Только-то! Уж не от Катеньки ли, дочки Иван Ивановича Ильина?
- От нее самой.
- Ну и хорошо сделали, что взяли. Жаль было бы ее старика-отца огорчать. Знаю я ведь эту Катеньку, еще девочкой в институте видал. Это такая восторженная женщина - мечется все! В классные дамы, говорят, поступила: ни от кого денег, вишь, не берет, на свои заработки жить хочет. Я с батюшкой ее часто в институте встречался, когда она еще подросточком была: я тоже к дочери ездил. Почтенный, заслуженный человек Иван Иванович! - добродушно распространялся жандармский полковник, отвлекаясь от своих инквизиторских обязанностей. - Ах, Катенька, Катенька, скажите пожалуйста! - вздохнул он и покачал головой. - Хорошенькая была девочка! Глазки живые, смышленые! Не дал-то ей Бог счастья, бедняжке!
Чтобы покончить с Плещеевым, скажу еще несколько слов о наших дальнейших встречах с ним. Провожая меня с другими в день моего отъезда из Москвы, он в последнюю минуту сунул мне в руку две записочки. В одной он распространялся в нежностях и просил меня хоть через двадцать лет только кликнуть его - и он прилетит ко мне, где бы я ни была, хоть в холодной Сибири; на другой были написаны стихи ко мне и начинались так:
С насмешкой наглой на устах,
Они клеймят тебя позором,
Но ты не склонишься во прах
Пред их бездушным приговором...
Дальше не помню; может быть, это было немного иначе. В мой приезд на короткое время в Москву я не поехала к Плещееву. Узнав о моем прибытии, он явился ко мне, пробовал пускаться в нежности, но я, уже проученная опытом, сочла нужным отвадить его насмешками, которых он не выносил. Плещеев рассердился и в отместку мне выкинул довольно вероломную шутку. Он очень настойчиво уговаривал меня приехать к ним на другой день вечером повидаться с женой, которая горит нетерпением видеть меня, и, кроме того, соблазнял обществом Салтыкова, Унковского, которого я очень любила и уважала, и молодого остроумного поэта Буренина.
Эликонида встретила меня с укором за то, что я без ее приглашения не хотела их видеть, была ласкова и нежна со мной. Плещеев был любезен и корректен, только юный поэт придирался чуть не к каждому моему слову. Я отпарировала как могла, и впоследствии, через год или два, когда уже ближе познакомились с ним, спросила, почему он тогда привязывался к каждому моему слову.
- Просто забавляло вас дразнить! Хотелось посмотреть, что из вас вышло. Плещеев пришел ко мне и говорит: "Приходите, батюшка, ко мне завтра вечером, у меня будет Екатерина Ивановна; она проездом из Петербурга и стала совсем нигилисткой. Осмейте ее".
С Эликонидой это была моя последняя встреча: в эту или следующую зиму она умерла. Плещеева я увидела в Петербурге в так называемой коммуне. После обыска, о котором я упоминала, его вызвали в III Отделение по делу Чернышевского; он был очень расстроен, и потому я отнеслась к нему на этот раз очень дружественно. Мы долго разговаривали с ним за чаем. Перед уходом он пропадал некоторое время в кабинете одного из членов коммуны и при прощании сунул мне записочку, в которой объяснил, что в нем я имею верного и преданного друга.
С тех пор я никогда более не разговаривала с ним. Однажды (я была уже вторично замужем) я пришла к покойным Унковским в то время, как Плещеев сидел у них в кабинете. Я села с женой Алексея Михайловича в гостиной. Выйдя из кабинета и увидав меня, Алексей Михайлович радостно крикнул Плещееву, думая его обрадовать: "Идите, идите, это Екатерина Ивановна!" Но так как Плещеев не показался на этот зов, то Алексей Михайлович вскочил с кресла и окрикнул его, заглядывая в кабинет. Видимо Плещеев отрицательно покачал головой, потому что и на этот раз не вышел, а веселый Унковский рассмеялся, прикрывая рот рукой, как имел привычку делать, и лукаво посмотрел на меня. Это было в год смерти Эликониды, и я понимаю, что Плещееву было неприятно меня видеть, как живой укор памяти его жены.
Вскоре после этого Плещеев переселился в Петербург и жил, кажется, на даче в Павловске, где проживали обыкновенно и мы с мужем. Мне приходилось очень часто его видеть на музыке или на дебаркадере; но мы не кланялись друг другу.
Я слыхала, что перед смертью он получил чуть ли не миллионное наследство, женился вторично и умер, кажется, за границей.
Свободное копирование
