Искание знакомств по "человечеству" - 7

7

   Несколько позже, через год пожалуй, во всяком случае уже после того, как князь отстал от Коптевой, я жила с братом на теперешней Московско-Казанской - а тогда Московско-Рязанской, железной дороге. Брат занимал место начальника ремонта дороги, я заведывала его иностранной корреспонденцией. То было веселое, бодрое время. У меня было много знакомых, все воодушевленные возвышенными идеями и стремлениями к самосовершенствованию. Между ними не было особенных гениев, но много более или менее известных впоследствии людей, как например, умершие уже Котляревский, Козлов и многие другие, имена которых мне еще неудобно называть. В числе новых знакомых был и поэт Плещеев, человек не нашего поколения, не шестидесятник, а человек сороковых годов, пострадавший в деле Петрашевского, не особенно сильно скомпрометированный и сосланный не далее Оренбурга. Плещеев был благообразный, солидный человек лет под сорок. У него была молодая жена, в полном смысле слова русская красавица. По природе несколько застенчивая, она казалась апатичной, но в сущности, была очень наблюдательна и отличалась весьма верным взглядом на людей и жизнь. Необыкновенно высокий рост и выражение апатии старили ее, так что она казалась женщиной лет двадцати шести, в то время как ей было не более двадцати.

   Пленившись женой Плещеева, я постепенно расположилась и к нему самому. Сначала я находила его очень серьезным, литературно образованным человеком, у которого есть чему поучиться. Считая его умнее и опытнее себя, я относилась к нему с уважением и нередко обращалась за разрешением своих недоумений по поводу тех или других вопросов, занимавших меня в то время. Но он, будучи человеком весьма поверхностным, фразером, как его справедливо охарактеризовала Коптева, не привык серьезно вдумываться, отдавать себе отчет и анализировать жизненные явления. В ответ на мои недоумения он приходил только в восторг от того, что меня занимают именно такие вопросы, над которыми будто бы и он ломал когда-то себе голову, но в сущности, ни чему не пришел и решил, что "мир есть мудреная книга". Ко всему, что приходилось ему по вкусу, он относился с поэтической вольностью, не признавая за собой ровно никаких обязанностей и правил, и во всем оправдывался своей художественной натурой и всепожирающим пламенем своей души. В сущности же, за всем этим таился глубокий эгоизм, хотя все считали его добрым и безобидным человеком. Кроме того, он был крайне самолюбив и готов возненавидеть всякого, кто попробовал бы представить его человеком, бьющим, собственно, баклуши и ни к чему дельному не годным. Будучи постоянно окружен такими же фразерами, как и сам, он целые дни проводил с ними в извержении красивых фраз по поводу различных литературных явлений. Все это делалось в прихлебку с шампанским, для которого у него всегда находились деньги, несмотря на постоянные жалобы на стесненные обстоятельства. Между женщинами он пользовался успехом и очень часто влюблялся сам, несмотря на свою красивую жену. Впрочем, очень далеко в своих любовных увлечениях он не заходил. Большинство женщин, за которыми он ухаживал, были не прочь держать при себе поклонника и обожателя, интересного поэта, пожалуй, даже в качестве любовника, но не иначе как под покровом приличия.

   Увлекшись в ссылке красотой своей жены, в то время еще не вышедшей окончательно из детского возраста, он поспешил сделать ей предложение. Мечтательный шестнадцатилетний ребенок, жена его в то время не имела понятия ни о жизни, ни о людях и не столько увлеклась самим Плещеевым, сколько тем представлением, которое она составила о нем как о поэте и о мученике за великую идею.

   Насытившись ею как женщиной, он не потрудился заглянуть к ней в душу, в которой таились неистощимые сокровища любви, преданности и самоотвержения. Напротив того, видя ее постоянную сдержанность и молчаливость, он махнул на нее рукой как на нечто, не заслуживающее никакого внимания, великодушно отвел ей почетное место самки, на которую должны лечь все заботы о доме и его собственном ублажении, а сам принялся искать удовлетворения своим высшим эстетическим вкусам в ухаживании за другими, более бойкими и бьющими в глаза женщинами. Такое отношение к жене, понявшей по истечении двух лет всю эгоистичность натуры своего мужа, усилило свойственную ей сдержанность.

   Мало-помалу, при более близком знакомстве с мужем и его друзьями, у нее образовался весьма нелестный взгляд на это общество, и потому она все более и более удалялась от него, почти никуда не выезжала и всецело отдалась детям, которые прибывали у нее чуть ли не каждый год.

   Возмутительнее всего было то, что Плещеев с легким сердцем предоставлял приятелям говорить жене двусмысленности и остроты насчет ее частой беременности. Остроты эти были тем более оскорбительны для молодой женщины, что муж ее как будто подзадоривал приятелей к ним и находил, по-видимому, удовольствие в смущении и молчаливых страданиях жены, точно он хотел на ней выместить все свои неудачи у других женщин.

   В таком положении находились супруги, когда судьба свела меня с ними. Мой веселый, жизнерадостный нрав привлек ко мне жену Плещеева с самого первого раза, как она потом призналась в минуту откровенности. Более же всего нас сблизило общее разочарование в порядочности мужчин и в возможности иметь с ними какие-либо отношения помимо любовных. Более сдержанная Плещеева никогда не намекала мне о своем разочаровании в муже, так что я считала взгляды ее на большинство мужчин чисто объективными и не подозревала холодности в отношениях супругов, хотя и находила, что Плещеев по годам жене не пара. О его любовных похождениях я не имела сначала никакого понятия и считала себя совершенно гарантированной от его ухаживаний.

   Между тем Плещеев воспламенел ко мне страстью весьма быстро и потерял вскоре всякую способность рассуждать. Установившиеся было между нами дружеские отношения долго оставляли меня в неведении насчет этой страсти. Я все еще не перестала верить в возможность простой дружбы между мужчиной и женщиной. Его любезность я принимала за желание угодить жене. Некоторое подозрение могли бы заронить его частые, чуть ли не ежедневные, посещения, но он всякий раз объяснял свое появление тем, что зашел мимоходом, по поручению жены, желающей осведомиться о моем здоровье, и так как при нем, действительно, всегда находилась книга или рукописный сверток, который он будто бы куда-то или откуда-то нес, то я принимала это объяснение за чистую монету, не обращая внимания на то, что он подчас слишком долго засиживался. Только Коптева, часто видевшаяся в ту пору со мной, заставила меня несколько призадуматься.

   - И как это вам не надоест, в самом деле, толковать с ним по целым часам! - заметила она однажды после особенно продолжительного визита Плещеева.

   - И представить не можете, как надоело! Но он такой добрый, к тому же у него такая милая жена, что духа не хватает его оттолкнуть, - ответила я.

   - И какую вы это вечную доброту в людях находите? - возразила Коптева. - В чем это его доброта выражается? в милой жене, что ли?

   - Ну, хоть бы даже в милой жене, - засмеялась я. - Нужно быть добрым, хорошим человеком, чтобы оценить такую прелесть. Кроме того, разве же не мило с его стороны заходить и справляться о моем здоровье по поручению жены?

   - Не бесите вы меня вашим глупым няньчанием с добротой! - воскликнула Коптева. - Я, право, так и жду, что вы скоро выйдете на крыльцо и будете звать: "цып, цып, цып, добренькие, добренькие, пойдите ко мне!" Как хотите, а Плещеев непременно вам в любви объяснится!

   Я рассмеялась; но ее слова заставили меня призадуматься. Мысль, что он серьезно может ухаживать за мной, показалась мне страшно нелепой. Меня обеспокоило его бездельничание и беззаботное отношение к такой милой жене. "В первый же раз, как придет, выскажу мое недоумение насчет его поведения и направлю на надлежащий путь, хотя бы пришлось наговорить ему неприятностей на фасон Коптевой", - думала я. И так как, решивши раз что-нибудь, я не любила откладывать в долгий ящик своих намерений, то привела их в исполнение при первом же посещении Плещеева.

   - Нет, вы, пожалуйста, не рассаживайтесь, - сказала я ему, когда он было расселся у меня на другой день после моего разговора с Коптевой.

   - Что так? - спросил он с удивлением.

   - Я нахожу, что ваша жена должна слишком скучать от ваших продолжительных и притом чуть ли не ежедневных отлучек.

   - Только-то! А я думал, что-нибудь худшее.

   - Чего же еще худшего? Такая чудесная женщина скучает, и вы бросаете ее одну по целым дням.

   - Она вам жаловалась, что ли?

   - Нет, не жаловалась.

   - Так вы по собственному опыту пришли к заключению, что без меня скучно?

   - Ну, пожалуйста, не забывайтесь; я без вас нисколько не скучаю, - сказала я недовольно, так меня передернули его тон и фатовская улыбка.

   - Ну, так вот видите: если вы без меня не скучаете после двухмесячного знакомства, то жене я и подавно надоел после четырехлетнего сожительства. Да, вообще, жена моя такой лимфатик, - продолжал он, - такая апатичная и сонная, только и умеет, что аккуратно исполнять свои обязанности жены и матери! Прекрасная женщина! Спора нет! Но хоть бы раз, на смех, сделала бы что-нибудь не так, чего не доисполнила бы.

   - Вам нужна, должно быть, такая же безалаберная женщина, как вы, которая бы бездельничала подобно вам, то и дело бросала бы свой дом на произвол судьбы и оказалась бы такою же дурной матерью, каким дурным отцом оказываетесь вы.

   - О, это вы напрасно так говорите, - возразил он бледнея. - Вы можете упрекать меня за то, что я не совсем хороший отец и муж, я даже рад, если хотите, что это так, потому что, по моему мнению, тот не человек, у которого вся жизнь закована в узкую семейную рамку. В безделье же вы не вправе меня упрекать. Я бездельничаю! - Я читаю, пишу. И если не пишу постоянно, сплошь, то это потому, что

   Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон... -

   продекламировал он.

   - Ну, стихи Пушкина вы привели вовсе не к месту! Не всякому простится то, что прощается Пушкину. Ведь у него был оригинальный, действительный талант. Кроме лирических стихов, он написал Бориса Годунова, Пугачевский бунт, а это требовало усидчивой, большой работы. Он много работал, несмотря на свою молодость; он ведь умер моложе, чем вы теперь. Чего бы он ни написал еще!

   - Так вы хотите сказать, что у меня таланта нет? - проговорил Плещеев сердитым тоном.

   - Не то чтобы не было вовсе таланта, но не такой, конечно, который оправдывал бы ваше сплошное безделье. Ну да будет об этом, - сказала я уже шутливым тоном, чтобы смягчить несколько жесткость моих слов. - Постарайтесь исправиться и сделаться достойным дружбы вашей жены. Она любит вас и поддержит вас лучше, чем я, на вашем трудовом пути.

   - Что это вы всё, серьезно или шутите? - вдруг вскочил с места Плещеев, хватаясь за шляпу, весь бледный, глядя вопросительно на меня.

   - Как нельзя более серьезно, - подтвердила я.

   - Ну-с, я буквально следую вашему совету, - произнес он каким-то аффектированным театральным тоном и, махнув рукой, приподнял шляпу, взял свой сверток и ушел, не протягивая руки ни мне, ни Копте -вой, молчаливой свидетельнице происходившего разговора.

   - Ну что вы пригорюнились? - сказала Коптева после ухода Плещеева. - Или вам уже жаль стало вашего добряка? - прибавила она насмешливо.

   Я молча утвердительно кивнула головой, чувствуя, что, пожалуй, расплачусь, если заговорю: до того я была расстроена произведенной экзекуцией.