XX. Кончина А.Г. Кашкиной
Был уже февраль, до Масленицы оставалось всего несколько дней. У Оболенских все были очень встревожены, любимая всеми тетка, Анна Гавриловна Кашкина, опасно заболела. Доктор Дидковский не покидал ее; он опасался, что при слабости ее организма она не перенесет этого сильного воспаления в легких. Между тем отпуск ее сына и князей Евгения и Константина истекал, и им необходимо было возвращаться в Петербург.
На фрейлинской половине никого не принимали из посторонних; тетушка была так расстроена, что выезжала только к Кашкиным, где проводила все свое время. На балы и вечера приглашений не принимала и велела Дуняше отложить кройку голубых платьев, назначавшихся для бала денного собрания. Время в доме тянулось медленно под влиянием тревоги и ожидания исхода этой тяжкой болезни доброй, всеми любимой Анны Гавриловны.
Раннее утро, чуть светает. Господа в своих спальнях еще объяты крепким сном. Движение в доме является только между прислугой, да Катерина Михайловна сползла с антресолей и отправилась к заутрене. У окна казачок метет и выбивает ковры на князевой половине; Тимоша чистит клетки канареек и попугая в фрейлинской парадной гостиной, стелет дорожки по коридорам, а Параша убирает гардеробную комнату.
Совсем рассвело. Параша накрывает под окном гардеробной маленький столик белой скатертью, уставляет на нем чашки и все чайные принадлежности и бежит в кухню за самоваром.
Фрейлинские девушки, Авдотья и Настасья, входят в гардеробную и садятся за утреннее чаепитие, под ногами у них вертится белая болонка с розовым бантом между лохматыми ушками. Она садится на задние лапки, машет передними против морды и начинает изредка лаять.
- Цыц, цыц! Фиделичка, молчать, тихо!.. Разбудишь фрейлину; совсем плохо они почивали, и кашель, и кашель.
Авдотья бросает кусочек сахару.
- Расстроены, - говорит Настя, прихлебывая чай.
- Понятно, что расстроены, Настенька. Вы знаете, как они любят Анну Гавриловну, и говорят - она плоха. Вы сами посудите, какая для них скорбь! Вчера вечером, как они вернулись от Кашкиных, сели перед туалетом, я чепец откалываю у них на головке и вижу в зеркало, что очень, очень расстроены; сами молчат, только губками пережевывают - знаете их манер - и табакерку промеж двух пальцев вертят. "Поскорей, - говорят, - Дуняша, ты меня колешь". И впрямь я им ушко булавкой задела - такой грех! Ну, раздела я их поскорей, легли в постель, прикрыла я их одеялом, ножки закутала. "Дай кошелек", - говорят; я подала; вынули мелочь. "Дуняша, скажи, пожалуйста, Катерине Михайловне, чтоб завтра о здравии болящей боярыни Анны на ранней обедне подала". А у самих слезы по щекам так и катятся. "Плоха наша Анна Гавриловна, Дуняша!" - шепчут мне, как я нагнулась руку целовать. Как я их уложила, выхожу в гардеробную, Кирюша зашел; он с ними вчера за каретой ездил, так и нам стал рассказывать, что там у Кашкиных делается. Доктор там безвыходно, объявил положение отчаянным. Разве что Бог смилуется. За нашим князем Евгением Петровичем послали вчера вечером, и он входил в спальню, упал на колени перед постелью, Анна Гавриловна обняли их, благословили и шепчут: "Сережу моего, Сережу тебе поручаю". Аннушка рассказывала эти слова Кирюше, она постоянно в спальне при генеральше находится. В доме у Кашкиных такое уныние.
Фиделька опять садится на задние лапы и лает.
- Цыц, цыц!
- Парашенька, брось Фидельке сахарцу, напейся чайку да помой посуду.
Обе фрейлинские девушки встали из-за чайного столика и перешли к большому круглому столу; Авдотья сидит и плоит оборку перочинным ножичком, Настасья вяжет чулок. Она взяла Фидельку к себе на колени, спицами шибко перебирает, задумалась и вздохнула.
- Она страдалица, наша дорогая сенаторша Анна Гавриловна, - говорит она, - только, Дуняша, я недоумеваю, при чем тут наш Евгений-то Петрович? Положим, что ей на супруга надежда плохая, хоть бы и насчет сына. Сенатор характерный, ладу с сыном не будет. Сергей Николаевич избалован, у них ветер в голове, а все-таки, по-моему, что тут Евгению Петровичу делать? Наш солиден - спору нет, а нешто его Сергей-то Николаевич послушает? Как бы не так. Он тоже куда богаче наших-то князей.
- Как вы поверхностно судите, Настенька! - не в ладах тут дело и не в деньгах, а понятно, что Евгений Петрович большой форс в семье забирают; фрейлина сами этому удивляются, почему к нему ото всех такое доверие. Сергей-то Николаевич и сами не глупее их, а Константин-то Петрович!..
- Позвольте, Дуняша, вам одно сказать, - живо перебивает тут Настя, - позвольте сказать, что и вы и их превосходительство Александра Евгеньевна противу Евгения Петровича неверно судите. Вы вот что скажите: кто у вас добрее-то, смирнее-то его? - она даже петлю спустила, так оживилась. - Сказано: не сотвори себе кумира, а фрейлина только что не молится на Константина-то Петровича. По мне, вы его хоть в киот с образами поставьте да и лампадки перед ним зажигайте - мне что? - она, видимо, сильно волновалась.
В спальне фрейлины в эту минуту послышался звонок. Дуняша поспешно вышла из комнаты. Фиделька спрыгнула с колен Настасьи и побежала в том же направлении.
Настасья посидела еще несколько времени задумавшись, потом сложила чулок, уровняла четыре спицы, прикрепила пятый чулок к клубку и положила на стол.
- Пора идти кофей варить, - сказала она и вышла из гардеробной.
В то самое время, как звонок фрейлины раздался в спальне, к крыльцу подновинского дома Оболенских подъехали сани домашнего доктора Кашкиных. Он вошел по лестнице усталой походкой своих старческих шагов, в передней кинул свою шубу на руки первого попавшегося лакея.
- Князь? - спросил он.
- Их сиятельство у обедни; пожалуйте на половину к молодым князьям. - И лакей повел доктора по коридору.
Князья Евгений и Константин пили утренний чай, когда доктор вошел в их кабинет. Прежде чем он произнес единое слово, все было понято.
- Все кончилось, - сказал, однако, доктор.
Князь Евгений молча осенился во всю грудь крестным знамением.
- Царство небесное! - сказал князь Константин. Он придвинул доктору кресло ближе к столу, доктор сел и стал рассказывать о ходе болезни с медицинскими подробностями. Он выводил причины, почему это должно было так кончиться, но то, что произошло, и то, что кончилось, суть то неотразимое, чего ничья земная рука не может устранить с пути человеческой жизни.
Князья рассеянно слушали доктора, затем встали и попросили его заехать в течение утра. Все трое вышли из кабинета: предстояло сообщить печальное известие отцу и тетушке.
Первые минуты горя всегда парализуют, потом удаляется постепенно то таинственное, непостижимое и неотразимое; затем действительность входит снова в свои права, и сознание его тягости с большею тягостью, чем когда-либо, погружает нас в жизнь и ее заботы. Та, которой сейчас не стало, достигла чего-то, а те, которые остались, должны продолжать свой путь - идти, идти вперед!..
