Анюта Скуратова и семейство Бартеневых

XV. Анюта Скуратова и семейство Бартеневых

   Анюта Скуратова рано лишилась родителей; сначала она росла между старшими братьями, затем ее отдали для окончания воспитания в лучший в то время пансион в Москве madame Петрозилиус.

   Семейство Скуратовых отличалось патриархальностью нравов; братья были все дружны между собою, единственную эту сестру их, Анюту, они окружали заботами, и пока она была дома, для нее были всегда выбраны почтенные гувернантки, и лучшие учителя в Москве давали ей уроки. Скуратовы имели все на то средства: они были богатые люди.

   Мы с детства были знакомы с Анютой, вместе учились танцевать, затем вместе и выезжали. Я сохранила на всю жизнь чувство живой привязанности к ней, несмотря на большой запас чудачества в ее характере. Вот случай из ее детства, который укажет на ее впечатлительность. Ей было лет двенадцать, когда ей взяли законоучителя. К его урокам она относилась с особенным усердием. Но не прошло месяца, как в доме стали замечать в Анюте большую перемену; она задумывалась часто, сделалась апатична, затем начала худеть и почти ничего не ела. Родные и окружающие ее обеспокоились; они видели, что девочка тает под каким-то гнетом; скоро появилось лихорадочное состояние, и надо было обратиться к доктору. Конечно, доктор предписал прекращение всех уроков и занятий, большое спокойствие, запретил всякое чтение. Братья окружали ее нежностью и лаской, так что она наконец решилась сообщить им, что такое тяготело над нею.

   Когда она начала учиться Закону Божию и твердила тексты, то сначала они ей давались очень трудно; затем она победила это и дошла до того, что стала усваивать их легко и быстро, но зато понимать смысл их никак не могла. Мало того, чем бессмысленнее ей казался текст, тем скорее она удерживала его в памяти и тем больше огорчалась сомнениями. Когда она призналась в том священнику, своему законоучителю, он придумал наложить на нее эпитимию поклонов. Говорил, что то враг ее смущает, и прибавил: "Мы все грешные, что ни ступили, то согрешили". Бедная Анюта потеряла тогда всякую нормальную нить мыслей, воображение ее прицеплялось только к одной букве, и она дошла до того, что считала шаги, когда ходила по комнате, затем удалялась в свою комнату и била перед иконами столько поклонов, сколько делала шагов. Понятно, что ей растолковали и объяснили иначе неосторожные слова священника, но она долго мучилась нравственно, и ее надо было беречь.

   Впрочем, Анюта осталась на всю жизнь склонна к меланхолии, и, например, деревенскую жизнь она никогда не могла переносить. Вот что случилось по поводу ее отвращения к деревне.

   Анюта была, правда, очень молода, когда вышла замуж за Николая Дмитриевича Лукина, но вышла она за него по своему выбору и, конечно, без принуждения. Он был красавец собой, хорошей фамилии и воспитания - совсем для нее пара. После свадьбы молодые уехали в деревню и располагали там поселиться. Мы с Анютой были в переписке, и, судя по ее письмам, можно было думать, что она совершенно счастлива.

   Прошло так месяца три. Анюта появляется в Москве и сейчас же была у нас; мы ей очень обрадовались, спрашиваем, где же она остановилась, надолго ли к нам. Она говорит: "Я живу у m-me Петрозилиус". Трудно было этому поверить, но это было так: Анюта затосковала в деревне, с ней были припадки меланхолии, и она приехала в Москву, поместилась в пансионе Петрозилиус и вела там жизнь совершенно такую, как и прочие воспитанницы пансиона: она спала в дортуаре, ходила в классы и брада уроки музыки.

   Она говорила, что тоска отошла от нее и что нравственный баланс, потерянный под влиянием деревенского однообразия, восстановился.

   Припадки меланхолии у нее прошли, и, конечно, ее оставляли жить таким образом до тех пор, пока она совсем справлялась сама с собою, под влиянием регулярной пансионной жизни и занятий.

   Тут у них случилось в семье большое горе: скончалась жена брата ее Алексея, который вскоре за ней последовал. После них осталось двое малолетних сирот. Анна Петровна Лукина взяла детей этих, воспитала их и любила, как своих собственных.

   С мужем своим Анна Петровна жила в совершенном согласии; он привязался всей душой к этим двум сиротам, племянникам своей жены. Лукины посвятили им всю свою жизнь.

   Семейство Бартеневых пользовалось в Москве исключительным положением; оно принадлежало к высшим сферам московского общества и не покидало этих сфер, несмотря на скудность своих средств.

   Семья была многочисленная, и во главе ее стояла вдова; посреди тяжких обстоятельств совершенного разорения, в котором оставил ее покойный муж, она не терма никогда присутствия духа и была исполнена какого-то детского благодушия и спокойствия. Она была всегда весела и довольна, никогда не жаловалась на свою судьбу и сохранила от прежнего богатства развалившийся большой дом в Москве, двух крепостных служанок, лакея, кучера, большую старую карету и двух заморенных лошадей. Не знаю, какими средствами все это существовало, но у Бога всего много.

   Вот буквально как жили Бартеневы в те времена. С раннего утра семья поднималась на ноги, детей умывали, одевали, сажали в карету, и Бартенева отправлялась к ранней обедне, затем к поздней, и это по разным монастырям или приходским церквам. После обедни на паперти (чтоб заморить червячка) покупались у разносчиков и совались детям иной раз баранки, иной раз гречневики или пирожки. Затем все садились снова в карету, и Бартеневы ехали к кому-нибудь из знакомых, где пребывали целые дни - завтракали, обедали и ужинали, смотря, так сказать, по вдохновению... где Бог на сердце положит.

   Дети Бартеневой были разных полов и возрастов; в тех домах, где были гувернантки, старшие из них пользовались уроками вместе с детьми хозяев дома, а младшие были такие укладистые ребятишки! - кочующая жизнь по Москве развила в них способность засыпать по всем углам гостиных или же, прижавшись в чайной под столом, прикорнуть глубоким сном невинности, если маменька поздно засиживалась в гостях. Иной раз поздно ночью Бартенева распростится с хозяевами, направится в переднюю, кликнет своего старого лакея, велит подобрать сонных детишек, снесут их в карету, и семья возвращается досыпать остальные часы ночи в их большой, часто плохо протопленный дом.

   В Москве все знали Бартеневу, принимали в ней участие; старшая дочь ее подрастала, необходимо было думать серьезно о ее воспитании. Апраксины, другие еще влиятельные лица да, кажется, и князь Дмитрий Владимирович Голицын, который был всегда склонен сделать доброе дело, ходатайствовали о зачислении Пашеньки Бартеневой в один из институтов, и она была принята казенной воспитанницей, кажется, в Смольный монастырь[1].

   При окончании своего институтского курса Пашенька Бартенева обратила на себя внимание государыни императрицы. Это было на выпускном акте института; царская фамилия почтила своим присутствием, и Пашенька, как лучшая музыкантша из девиц, окончивших в то время институт, пела на этом акте романс или арию. Она обладала удивительным голосом. Государыня императрица изволила заметить этот голос и удостоила Пашеньку нескольких одобрительных слов. Пашеньке стали завидовать.

   Таковым успехом заключилось пребывание Бартеневой в институте; затем она вернулась в Москву и стала продолжать с матерью кочующую жизнь по гостиным. Такое положение для молодой девушки не представляло ничего отрадного; при скудных средствах матери вывозить дочь в центре фешенебельного московского общества было не легко, однако Пашенька выезжала, танцовала и веселилась на всех балах точно так же, как и мы все. Бартеневы жили положительно под счастливой звездой.

   У нас (т.е. у Оболенских) Пашенька бывала очень часто, и мы так ее полюбили, что без нее немыслимо было для нас никакое удовольствие. И что это была за умная и милая девушка! Она сделалась тоже очень скоро и любимицей тетушки Александры Евгеньевны. Отсутствие кокетства, простота ее обращения с молодыми людьми, чарующий голос привлекали к ней все, что было в Москве мыслящего и интеллигентного. Она имела дар производить впечатление, совсем о том не заботясь, и ее успехам в свете многие завидовали, другие же удивлялись, потому что она была вовсе не красива.

   Пашенька много и усердно занималась музыкой; голос ее приобрел все более и более полноты и прелести. В течение бального сезона зимы 1824/25 года у Кашкиных был раут, и тетушки Анна Гавриловна и Александра Евгеньевна имели в виду дать Бартеневой возможность стать перед обществом во всем блеске ее крупного музыкального таланта. Этот вечер остался для меня самым приятным воспоминанием из воспоминаний нашей молодости. Зала Кашкиных была полна, и успех молодой артистки превзошел самые блестящие ожидания; голос ее был из тех голосов, которые заставляют слушателей замирать в немом восторге, затем следовало бы сказать, что зала огласилась рукоплесканиями и певицу осыпали дождем цветов и букетов, но в салоне сенатора Кашкина никто не позволил бы себе таких оваций благородной девице - ведь она не актриса на подмостках. Знаю только, что московская молодежь осмелилась поднести Бартеневой ящик конфет[2]. Эти годы нашей девичьей жизни текли безоблачно. У нас в доме, как говорила матушка, настроение было легкое, любовное. Какое было в нас отсутствие всяких сомнений! Казалось, будто над нашими головами поднимались одни счастливые веяния, точно для каждой из нас в отдельности и для всех сообща восходила заря надежд. Никто тогда не понимал, как обманчивы были эти надежды и как скоро они разрушились. Затем матушка всегда прямо от воспоминаний светской жизни в доме отца переходила к воспоминаниям о брате ее, декабристе.