Воспоминания - 61

Глава седьмая

Н. И. Лорер в Петропавловской крепости.-- Ссылка его в Сибирь на 10 лет.-- Два года каторги в Чите.-- Жизнь и занятия декабристов в Петровском остроге.-- Отправка Н. И. Лорера на поселение в Мертвый Култук и неожиданное возвращение в г. Курган.-- Служба рядовым на Кавказе.-- Судьба Н. И. Лорера после амнистии.

   Я выше, кажется, говорила, что в молодости Лорер служил в гвардии, в Московском полку, потом он переведен был в Варшаву, к великому князю Константину Павловичу; впоследствии, перешедши в армию майором, служил в полку Пестеля, которого, к несчастию, любил и единственно из доверия к нему и к другим товарищам своим попал в известную историю 14 декабря.

   В 1825 г. он был еще у нас в Обуховке, как я уже писала; потом в числе декабристов был схвачен и посажен в Петропавловскую крепость, где и оставался целый год. Это его заточение, как он говорил нам после, было для него самое тяжкое в продолжение восемнадцатилетнего изгнания. Каземат его был не более трех аршин в длину и ширину, слабо освещенный сверху; от сырости одежда была всегда холодная и мокрая, постель жесткая и пища самая скудная; один благодетельный сон облегчал его тяжкое положение: он [1]спал с утра до ночи и, просыпаясь, с изумлением сбрасывал обыкновенно с себя несчетное множество крыс, которые разбегались в ту же минуту по углам его каземата. Он говорил, что в течение этого тяжкого года он жил только одними воспоминаниями прошедшего; часто мыслями переносился на родину свою и к нам в Обуховку; читал наизусть стихи покойного отца моего и часто даже пел те романсы, которые в прошедшее время любил слушать. Проживя таким образом целый год и будучи осужден, как государственный преступник, к ссылке в Сибирь на 10 лет в каторжную работу, он был отправлен в цепях с другими преступниками, вместе с товарищем и другом своим Нарышкиным, в главный город Забайкальской области, Читу, где и оставался два года в весьма тесной и дурной крепости, откуда всякий день водили преступников на разные земляные работы.

   В этот ужасный край последовали и многие из жен несчастных изгнанников, как-то: жена Нарышкина, урожденная графиня Коновницына, которая очень любила Николая Ивановича Лорера и была постоянно в дружеских отношениях с ним; княгиня Волконская, урожденная Раевская[2], жена Никиты Михайловича Муравьева, урожденная графиня Чернышева, и многие другие.

   Но что перенесли эти несчастные и великодушные женщины в этом страшном крае, этого описать невозможно. Довольно, если я скажу, что они жили близ крепости в простых избах, сами готовили себе есть, ходили за водой, рубили сами дрова, топили печи и сами мыли свое белье. Подходя иногда в страшные морозы к частоколу, который окружал крепость, они беседовали по нескольку минут с мужьями, и это еще считали большим счастием для себя. Я забыла сказать, что по прошествии года государыня Мария Федоровна, умирая, упросила императора Николая снять цепи с преступников, что и исполнили, и когда сняли их с 120 человек, то привыкшим к шуму их, несчастным изгнанникам тишина, окружающая их, казалась им мертвою тишиною.

   Таким образом прошли два года; преступников (коих числом было 120) перевели в Петровский острог Иркутской губернии, который был вновь выстроен для них, где Н. И. Лорер прожил шесть лет, где для каждого "преступника" была особенная комната с окном в общий коридор, куда все сходились и обедали вместе; тут у них была общая артель и хороший стол.

   Занимались они, кто чем хотел. Так как правительством позволено было родным присылать преступникам все, чего они пожелают, то в течение года приходило туда несколько обозов со всеми возможными вещами: целые библиотеки книг, всевозможные журналы, фортепьяны и другие музыкальные инструменты и проч., так что было занятие для каждого из них. Но тут же были назначены и часы для работ; в летнее время водили их на земляные работы: чистить дороги, копать рвы, а впоследствии и делать шоссе, отличная работа которого, в протяжении на версту, и теперь служит памятником несчастных изгнанников. В зимнее же время их заставляли несколько часов в день молоть муку на жерновах, поставив двух к каждому жернову. Тут некоторые из них отличались тем, что мололи самую тонкую конфетную муку и этим хвастались; Лорер молол всегда с Луниным, с которым был постоянно в дружбе, самую крутую муку, лишь бы поскорее, на квас, и это их забавляло, нисколько не утомляя.

   В свободные же часы каждый из них занимался каким-нибудь ремеслом; у них были и сапожники, и слесари, и портные, и столяры, и живописцы, и музыканты, и так как у них был большой двор, то они разводили сад, сажали деревья, сеяли цветы, устроили оранжереи и занимались огородами, для чего были у них и садовники, и огородники. Зимою же во дворе устроены были снежные горы. Я забыла сказать, что в этой же крепости было отделение из нескольких комнат для жен преступников, но они, кажется, не занимали их, имея хорошие квартиры близ крепости и пользуясь несравненно большими удобствами жизни, получая от родных деньги и все нужное и нанимая прислугу. Свидания же с мужьями и здесь имели через ограду.

   Лорер нам рассказывал много про Лунина, которого он очень любил и к которому часто ходил единственно для развлечения в самые грустные для него минуты. Он находил его всегда в веселом расположении духа, всегда довольным, счастливым и занятым то чтением, то письмом, то иногда чисткою своего самовара или комнаты, которая, будучи украшена большим образом распятия спасителя, в вышину комнаты, до самого потолка, отличалась изящною чистотою и даже некоторою роскошью. Он всегда встречал Лорера словами: "Eh bien, eher ami, tout va bien! Nous sommes heureux et plus heureux, que Nisolas meme"... иногда прибавляя: "Dommage pourtant qu'il ne me reste qu'une seul dent contre lui" [Ну, что ж, дорогой друг, все идет хорошо! Мы счастливы и даже более счастливы, чем сам Николай! Досадно, однако, что у меня остался только один зуб против него (фр.)]. Этот замечательный умом своим и оригинальностью Лунин, говорят, написал какую-то статью насчет истории декабристов, с описанием жизни каждого из них, и успел переслать посредством какого-то миссионера за границу, где она была напечатана и за которую он был вскорости сослан еще в страшнейшее заточение, где, говорят, умер с голоду. Не могу без ужаса вспоминать об этом, тем более что я лично знала этого умного и во всех отношениях отличного человека.

   По прошествии двух или трех лет в Сибири скончалась жена Никиты Муравьева, которую любили и уважали все изгнанники, считая ее своей благодетельницей, за искреннее участие ее ко всем несчастным, за пособие, которое она делала каждому, кто только в чем нуждался, и за то, что она была всегда их единственным корреспондентом, писала и отправляла письма к их родным.

   Можно легко себе представить и отчаяние бедного мужа и общее горе изгнанников, которые в память и из признательности к ней собственноручно сделали для нее гроб изящной работы и с воплем и рыданием отнесли на руках своих прах ее к вечному ее жилищу в снегах страшной и холодной Сибири.