Пришло лето сорок второго года. В это лето жителей города погибло больше, чем за весь прошедший год войны. Погибло от наших, русских бомбардировок.
К этому времени я, по выражению бабушки, «совсем отбился от рук». Убежав из дома утром, бродил с ребятами по городу, разглядывал разрушения и пожарища, обшаривал развалины. Мы узнавали о погибших за ночь, о разбомбленных складах (можно поживиться), о разрушенных домах и кварталах. Видели убитых при бомбёжке и свыкались с заурядностью такого явления как смерть. Мы к ней привыкали. О возможности своей смерти не задумывались – мы были бессмертны.
Весной нас заставили покинуть дом на «дворне». Его превратили в казарму для временного пребывания проезжавших на фронт частей. Впрочем, квартиры центрального подъезда использовались для этого и всю предыдущую зиму.
Вот там я и увидел совершенно оригинальный способ топки русской печи. Топили солдаты жердями разломанных заборов с частных участков. Длиннющие жерди всовывались в топку печи, выставляясь наружу до середины кухни. Когда концы прогорали и жерди провисали до пола, их проталкивали сапогами в жерло печи.
Разрубить жерди по длине топки «камрады» или не хотели, или просто ленились. Однако пожаров не было, – за процессом топки кто-нибудь обязательно наблюдал.
Жители переселились в пустующие частные дома. Таких домов было много, бывшие владельцы находились или в эвакуации, или, уехав в деревню, в город не возвращались – в деревне прожить было легче.
Мы поселились возле «болота» в половине частного дома, вторую половину занимала семья каких-то интеллигентов, работающих то ли в управе, то ли в какой другой организации гражданского управления.
Я сдружился с их парнем, но вскоре дружба кончилась – мы оказались разными. Я был бродягой, – он даже в отсутствии родителей со двора не уходил. Двери у них всегда были на замке, на ночь обязательно закрывались ставни – боялись, что обворуют. Или боялись получить в окно гранату.
Я тогда этого не понимал, но тайно завидовал, что его родители получают хороший паёк и он не знает, что такое голод. Из времени, что мы прожили у болота, мне ярко запомнилось несколько эпизодов.
Я набираю воду на колонке и по полведра таскаю домой – бабушка затеяла стирку – натаскать воды моя задача. Колонка возле самого дома, мне не тяжело. Ещё утро, но солнце по-весеннему высоко.
Вижу, по шоссе со стороны Смоленска из-за поворота выползает колонна грузовиков. Понятно: очередная немецкая часть сейчас проедет мимо и повернёт на Московское шоссе – последние дни все колонны так идут. Но тут доносится громкое пение, что-то непонятное происходит – песня на русском языке и мотив какой-то уж больно знакомый и давно позабытый. А вот уже и слова песни различимы. Очень неподходящие здесь слова:
– "Эй, комроты, даёшь пулемёты, даёшь батарей, что б было веселей!" – эту песню я запомнил ещё с предвоенной поры! Стою, изумлённый и жду, что прозвучит дальше? Не раздастся ли:
– "Броня крепка и танки наши быстры!?" – эта песня тоже запомнилась с детства.
Когда оно было детство, беззаботное и бездумное? Давно, очень давно! Уже год прошёл с той поры.
У колонки машины съезжают с шоссе и останавливаются на грунтовке, идущей рядом с шоссе. Из кузовов сыплются с шутками и смехом парни в кубанках. Верх у кубанок красный и синий. Казаки!? Зимой упорно ходили слухи о прорыве в немецкие тылы конников Доватора. Я остолбенел: неужели они? И вдруг соображаю, что от казаков у них только кубанки, да у некоторых командирские портупеи. И одеты они в немецкую серую форму, и винтовки у них немецкие, короткие, и сапоги немецкие с широким голенищем, и шашек нет. А на плечах погоны, правда, не обычные немецкие с полоской по краям, а какие-то непонятные с эмблемами и цифрами.
Говорят и шутят по-русски. Я уже видел и поляков и чехов и словаков в немецкой форме, многие из них тоже говорили или пытались говорить по-русски. А эти были русские! И украинцы. На полицаев они не походили – полицаям не давали армейской формы – ходили полицаи в штатских костюмах, брюки заправляли с «напуском» в русские хромовые сапоги. Может где-то полицию и одевали в форму, но я таких не видел.
Ясно, что это был русский отряд, с русскими командирами (обладатели портупей командовали и покрикивали), но это был отряд немецких войск. Говорили они по-русски и по-украински, как и в любом красноармейском отряде.
Позже мне объяснили про предателей и перебежчиков, ещё позже вошло в обиход слово «бандеровец», а к концу войны и «власовец».
Пополоскавшись у колонки водой, отряхнув пыль с френчей, эти непонятные вояки погрузились в машины и укатили.
