Довоенное детство - 3

        Рославль не попал в списки городов подлежащих восстановлению в  послевоенные годы, если что и строилось, то только силами и по инициативе предприятий.  Строить начали, если не ошибаюсь, только в середине 60-х. В эти годы я редко навещал свой город детства и юношества – все отпуска проводил в туристских путешествиях по различным районам страны.
        Когда, с перерывом в несколько лет, я всё же  приезжал, то крайне удивлялся появлению и новых, пусть немногочисленных, предприятий и многоэтажных новостроек.
        Для Рославля даже пятиэтажная «хрущёвка» – это  уже многоэтажный дом. Появились не только новые дома на бывших пустырях, но даже целые кварталы на бывших окраинах. Город увеличился вдвое или больше.
      
        Довоенное детство вспоминается мне в виде картинок, очень смутных и, скорее всего, дополненных более поздними воспоминаниями. Часто эти картинки дополнялись, а может, и создавались, более поздними рассказами  мамы и бабушки.
        Но те моменты, о которых они знать не могли по определению, можно считать точными, как и верным их восприятие, оценка, и мои эмоции. Их очень мало этих ранних воспоминаний; более поздние, военных времён, их вытеснили или заглушили более сильной эмоциональной окраской.
 
        Смутно помню себя, копошащегося в цинковом корыте под круглым столом, завешенным до самого пола (от мух) тюлевой скатертью,  пытающегося выбраться из-под этой занавеси на волю. Так меня укладывали спать днём, когда все уходили из дома.
        Помню своё отчаяние в борьбе с замуровавшей меня, этой тюлевой занавесью – комнату вижу, а попасть в неё не могу. Скорее всего, это воспоминание возникло из-за более поздних рассказов бабушки о моём ясельном житье, которое я провёл под её присмотром дома.
 
        Запомнилось, как ползал в цветочной клумбе во дворе среди высоких цветов с желтыми соцветиями и с замиранием ожидал, что меня вот-вот найдут.   
        Помню крики бабушки и привлеченных к поиску соседей, помню, как затаивался при приближении голосов. Вот порки после этой проделки не помню, хотя она, несомненно, должна была быть – бабушка не уважала «своевольства».
        Остальные воспоминания уже более позднего детсадовского периода. В детский садик меня «пристроили» в четыре года.
   
        Хорошо помню свои первые впечатления от детского садика, когда меня впервые туда привели. Белый двухэтажный домик с полукруглой аркой и большим каменным крыльцом парадного входа, казался мне громадным строением.
        К дому примыкал сад за зелёным забором, в центре которого возвышался деревянный корабль с рубкой и рулевым штурвалом.
        Сколько раз я взбирался по крутой лестнице в рубку, крутил по капитански штурвал, даже зрительно не представляя себе море или хотя бы  большое озеро. Хотя и пытался рисовать на бумаге и море с волнами, и корабли с парусами, подражая картинкам.

        Рисовать я начал рано, выпрашивая бумагу и карандаши у сестры, уже ходившей в детсад и имевшей это богатство.
        Однажды я изобразил идущего человека в шляпе и жилетке под расстегнутым пиджаком, из кармана которой  на цепочке висели часы, болтающиеся между раскоряченными при ходьбе ногами.  Пока не подрос, не догадывался, почему взрослые хохотали над моим рисунком, хотя он им и понравился.
        Рисовать я любил и позже, оформляя в школе стенгазеты, но встретив более талантливых художников, своё умение что-то изображать на бумаге забросил.
 
         В садике у меня нашли и другой талант, актёрский. Я неизменно участвовал в постановках на утренниках, заучивал стишки и монологи из басен. 
         Но помню себя только муравьём, безжалостно обрекающим на гибель несчастную стрекозу. Помню ещё и потому что влюбился первой детской любовью в девочку, сыгравшую роль ветреной стрекозы.
        И совершил по отношению к ней предательство, стыд за которое преследовал детство и юность: позволил ребятам, более старшим и уже развращённым, выпытать интимные подробности наших взаимоотношений, которых-то  и не было. Соблазнили меня фонариком и заставили подтверждать их вымыслы, которых я и не понимал.

        Помню боль, а больше страх за последствия, когда я попал под колесо телеги. Страх потому, что вопреки указаниям бабушки после садика отправился гулять по соседним улицам.
        Упросили возчика сесть в телегу, прокатиться. Но в начале подъема на косогор ему показалось, что коняге тяжело и он нас согнал. Я неудачно спрыгнул, и стопа ноги попала под заднее колесо. Ногу спасла колея, засыпанная толстым слоем мягкой пыли. Окантованное железной полосой колесо вдавило стопу в пыль не повредив кости. Только сняло широкую полосу кожи.
        Долго помнилась полоска обнажённых мышц с тоненькими жилками, из которых капельками выступала кровь. Замотали тряпкой, сразу присохшей к ране.
        Дома бабушка отмочила тряпку водой, обмыла рану «святой водичкой» и перевязала, приложив лист подорожника. Новая кожа наросла быстро – не помню, чтобы я не ходил в садик.

        Хорошо запомнилось возникновение озера на месте болота, у пересечения стеклозаводского шоссе со Смоленским.  Здесь была заросшая осокой поляна соизмеримая с поляной нашего двора.
        Сейчас бы сказал – диаметром в длину стадиона. Но футбола мы перед войной не знали и не видали, ни полян, ни мячей, ни футболистов. Кажется, даже не слышали о футболе. И был ли тогда стадион в маленьком провинциальном городке?
        Ребятня играла в лапту, прятки, «бабки» и различные разновидности «чижика». Старшие, т.е. школьники, играли ещё в «испорченный телефон», «фанты», «третий лишний». Водили хороводы, типа: «Кого любишь – выбирай». Нас не допускали – это были взрослые игры. 
        Вернусь к озеру, то бишь к болоту. Даже став озером, в разговорах оно осталось «болотом».
      
        Раньше это и было озеро, из него вытекал ручей, и под смоленским шоссе была сооружена труба каменной кладки. В этой трубе окрестные жители в 41-м прятались от немецких бомбёжек, а в 42-м  от ночных налётов уже нашей авиации.
        Перед войной кто-то придумал осушить окончательно заболоченное озеро для добычи торфа. Площадь разметили и закрепили участки за жителями ближайших улиц.
        Болото стало котлованом за несколько дней. Взрослые резали лопатами влажные тяжёлые кирпичи и возили их на тачках, дети помогали при сушке, вороша и перекладывая их в проветриваемых штабелях.
        Дети знали, что такое торф. Торфом тогда отапливался весь город, его выписывали по месту работы.  Предприятия и конторы завозили торф из ближних торфоразработок на ст. Остёр и для котельных и для работников. А тут – дармовщина, как не устроить аврал! Выгребли до дна, даже крошку вывозили и лепили кирпичи.
        Образовалось озеро глубиной более двух метров. В нём купались, запустили карасью молодь, и даже ручеёк  из него снова стал вытекать – видимо били ключи.
 
        Озеро существовало недолго – уже к концу войны оно стало зарастать – только не торфяной растительностью, а мусором, вначале хламом от очистки ближайших пепелищ, затем всем, что требовало вывоза с усадеб, предприятий и строек.
        Окончательно засыпали уже в 80-е и возвели на этом месте пятиэтажки. Где сейчас  сидят на дворовых скамейках старушки,  до конца 40-х я катался на коньках – привязанных к валенкам «снегурочках». И даже однажды спасал из воды провалившихся на тонком льду малышей.