На другой день, двадцать третьего, как раньше уговорились со Стравинским, мы, т.е. Пташка, Сувчинский и я отправились к нему в автомобиле. Была чудная погода, и ехали мы по красивой местности. Завтракали на берегу озера Annecy в том же ресторане, где в прошлом году с Асафьевым. Стравинский живёт по другую сторону озера, в чудном уголке, снимая небольшой пансион, который почти весь заполнен его семьёй. Шагах в двухстах, в расстоянии «фортепианного выстрела», небольшой переносной домик, где он работает. Разговоры, конечно, о Дягилеве. Стравинский играет вторую и третью части Концерта (первая ещё не готова). Интересно и лучше, чем я ожидал по разговорам. Но с первого раза и после плохого исполнения судить трудно. Начинаю понимать, в чём «светскость»: кое-где маршеобразный аккомпанемент с терц-кварт аккордами, в оркестровке, подчёркнутой медью, - эксплуатируется то, что считалось пошловатеньким. Но сделано отлично, много интересных комбинаций.
Затем Фёдор нарисовал мой портрет, быстро и удачно. Сели обедать. За столом философский разговор между Стравинским и Ansermet, который оказался не лишённым образования. Сувчинский сыпал научными терминами. Стравинский принимал участие слегка. Я молчал: с тех пор, как я занялся изучением CS, CS - божеское, философия - плотское. Все эти философские вопросы о познании суть приближения без надежды приблизиться, их символ - бесконечная десятичная дробь. Возобновляется разговор о рыбе. Я, шутя, но с серьёзным видом, спрашиваю:
- Что хуже, слегка тухлый рябчик (ведь в таком виде он вкуснее) или совершенно свежая рыба?
Стравинский, не задумываясь, отвечает:
- Конечно, рыба! Против разложения рябчика действует слюна, да и попав в желудок он не так быстро разлагается. Рыба же, минуя слюну в свежем виде, стремительно разлагается в желудке, и оттого она, конечно, гораздо вреднее.
После этой замечательной интерлюдии, разговор вернулся к философским темам, а затем к Дягилеву. Стравинский получил телеграмму: «Décédé sans souffrances». Кохно, конечно, не будет наследником. «Вот и дело против вас теперь само собой прекратится» - прибавил Стравинский, хотя для меня не ясно, почему.
Уезжаем в десятом часу вечера с обещанием возвратиться поиграть в четыре руки квартеты Бетховена. На прощание сыновья целуются со мной. Старшая дочка отсутствует. Младшая - очень славная, шестнадцать лет, не совсем чисто говорит по-русски. Я теперь с удовольствием правлю вечером при фонарях. В полночь заезжаем к Кошиц, будим. Она вылезает ненамазанная, что лучше ей идёт. Едем дальше. Сувчинский, сидя рядом со мною, говорит: «Оказывается, Дягилев был очень религиозен. Мне только что сказал Стравинский. Я не знал этого. А вы?» Я отвечаю, что знал. Помню, когда приходилось рассказывать Дягилеву про несчастье с кем-нибудь, он говорил: «Господи, твоя воля», и вроде как бы начинал креститься. Но эта религиозность - относительная, религиозность среди сквернословия и скабрезных выражений, которыми были пересыпаны каждодневные разговоры Дягилева. Та религиозность, когда говорят: не согрешишь - не покаешься; на этом основании грешат, но затем поклониться забывают.
