Август
Вторая часть Симфониетты представила гораздо больше трудностей для переделки, чем первая. Когда в восемнадцать лет я сочинил это Andante, оно производило впечатление своими изобретениями, но изобретения потускнели, и на месте их выступило много неприятного. Такова, например, первая тема - и она трудно поддавалась переиначиванию. В середине Andante было тоже много бесповоротно увядшего. Я жалел, что нет под рукой чёрной тетради с фортепианными пьесами того периода, чтобы поискать там материал для замены.
В конце концов кое-что подсочинил, кое-что переделал, кое-что оставил - и после порядочной работы вышло хорошее Andante, гораздо лучше, чем я ожидал. С удовольствием прыгнул на третью часть, Intermezzo; думал, что оно проскочит мигом, но и с ним завяз, однако иначе, чем с Andante: здесь пересочинять приходилось не так много, но ретуши почему-то не сразу удавались.
Параллельно с пересочинением Симфониетты корректировал голоса «Стального скока». Часто вспоминалась обстановка, и дягилевский сезон, и позиция Дягилева в деле Кохна. И чувствовался какой-то неприятный осадок, даже - через всю кохновскую историю - к «Стальному скоку».
В промежутках - приятные выезды с Шалонами. В окрестностях много маленьких таверн, где кормят на славу. Шалон оказался довольно ловким в исправлении спаковских промахов в переводе «Игрока». Я продолжал их выуживать.
В 23 км от нас был Aix-les-Bains, большой курорт, довольно противный. Рядом с Aix жила Кошиц. Она угостила нас большим русским завтраком. Были Коханские, Аргентина (Шалон всё добивался познакомиться с ней). Сестра Кошиц вдруг сообщила, что, кажется, Сталь умирает. У него вдруг открылся рак горла. Жанакопулос концертирует на Яве. Сталь спросил у докторов, доживёт ли он до её возвращения. Те не ручались. Он хотел вызвать её телеграммой, но потом переменил решение и пошёл на операцию. Известие произвело на меня тяжёлое впечатление. Наша ссора, конечно, оперетка, и я всегда с удовольствием вспоминал о Стале. Известие было тем более неожиданным, что Сталь с виду молодел с каждым годом и последний раз, когда я видел его у Dubost (мы не поклонились), он выглядел огурчиком.
Другим соседом, более отдаленным, был Стравинский: он жил в Talloires, на озере Аннеси, в шестидесяти километрах от нас. Я запросил его письмом: можно ли навестить? И собирался сделать это с большим удовольствием. Последние годы я как-то сторонился Стравинского, теперь же, наоборот, мне хотелось повидать его. Причин такой перемены несколько. Во-первых, конечно, успехи и почести, которые воздавались Стравинскому на Западе, настолько превосходили мои собственные, что мне всегда казалось, что они несправедливы по отношению ко мне. Но работы по CS против эгоцентризма, против чувства конкуренции и зависти сделали своё дело - и я находился в положении искоренения их. Нет слов, что мои последние успехи и многочисленные концерты в перспективе - облегчили эту работу. Кроме того, Стравинский при всех встречах был так равномерно мил, а в последние разы и трогателен (крестил перед выходом к пюпитру), что недоверие сменилось предположением, что, может быть, Стравинский, всегда подчёркивающий свою религиозность, тоже совершает над собой работу морального порядка, а потому необходимо пойти ему навстречу. Наконец, в кохновской истории он так энергично выступил в мою защиту и его защита так существенна для борьбы в будущем, что не следовало, чтобы это желание его угасло.
Словом, я ждал его ответа, чтобы поехать, как вдруг он сам вкатил в ворота нашего замка, в сопровождении обоих сыновей. Красивый жест: я спрашиваю позволения приехать к нему - так он сел в автомобиль и сразу прикатил ко мне. Стравинский был весел и интересен, говорил много и живо, хотя больше о себе - или же ругал Мийо, Дягилева и Казеллу, который, по его словам, вовсе не Казелла, а еврей Кассель. Разумеется, показывали ему наш великолепный замок. Войдя в мою комнату и увидя листы корректуры, всюду разбросанные - и на столе, и на полу, Стравинский чуть ядовито сказал: «А, поэтический беспорядок!». Выглядело действительно, как на одной надоевшей картине, изображающей сочиняющего Бетховена. Я заделся и поспешил объяснить, что корректирую быстро и поправки делаю жирно красными чернилами, а потому для просыхания вынужден раскладывать листы всюду вокруг себя. Стравинский интересовался разными ценами: сколько платим за замок, да сколько я буду получать в Америке. Сочинение фортепианного концерта подвигается: он закончил две части, но назовёт его, вероятно, не концертом, а, может быть, дивертисментом. Это, по-видимому, для того, чтобы отвести упрёки, полученные за недостаточную виртуозность Первого концерта. Я воскликнул: «Вот какая мода на дивертисмент — у меня тоже набросан, и Мясковский тоже заканчивает!» Стравинский ответил, что в таком случае лучше взять другое название, например, Каприччио. Про болезнь Сталя он знает из письма Судейкиной, которая даже навещала его в больнице. Операция была опасной, но он выжил и даже настолько поправился, что встретил жену на вокзале. Но так как ему с раковым наростом удалили голосовые связки, он потерял голос навсегда, и при встрече должен был шептать, ссылаясь на простуду - чтобы не сразу испугать её. Теперь они должны были поехать на отдых в Haute Savoie, где-то неподалёку отсюда (в прошлом году мы их тоже видели в Evian). Опять этот рассказ взволновал и расстроил меня. Захотелось увидеть Сталя, вспомнился его острый и чуть лукавый разговор с посмеивающимися глазами. Но ведь он уже не тот человек, и разговора больше никакого нет. A CS слишком далеко от его мышления!
Так как у нас не было кухарки, то решили поехать со Стравинскими обедать в Arlemare, в восьми километрах от нас, где Шалон показал нам первосортный ресторан, хотя и простой с виду. Я выкатил моего Ballot, который выглядел гораздо шикарней Mathis'а Стравинского, но его Mathis новенький, а мой - старик. Выехали: я впереди, со Стравинским рядом со мной; сыновья сзади с Пташкой. Федя просил ехать не слишком скоро, так как дорога плохая и их лёгкую машину больше подбрасывает, чем мою тяжёлую. В Арльмаре обед был первый сорт, но от рыбы (lavaret, здешняя специальность) Стравинский отказался, так как у него недостаточно сильные токсины, а потому рыба, даже самая свежая, разлагается в желудке скорее, чем он успевает её переварить. (Невероятно). Я не позволил Стравинскому платить за обед и затем проводил его несколько километров, чтобы он не сбился на перекрёстке.
