22 июня
Письмо от Асафьева и Дранишникова, где запрошенную мною сумму за постановку «Апельсинов» они согласны заплатить не за один сезон, а за два. Таким образом сумма, запрошенная издательством, остаётся неизменной, а мне срезают половину. Я сначала взбесился, а затем придумал комбинацию: поторговаться не с Мариинским театром, а с издательством.
Днём большой приём у Боровских, масса народу. Кошиц пела мою «Песнь без слов», а затем романсы Гречанинова - милое сочетание! Встретив Эберга, я провёл комбинацию и в Ленинград послали телеграмму с согласием. Затем я у Иды Рубинштейн. Она великолепна и изысканно любезна, говорила о балете, или новом, или постановке «Скифской сюиты», говорила и о «Юдифи», но ни слова конкретного.
Затем - Дягилев (о трёх постановках в один день!), который сказал: «Писать иностранный балет, для этого у меня есть Орик; писать русский балет на сказки Афанасьева или из жизни Иоанна Грозного, это никому не интересно; надо, Серёжа, чтобы вы написали современный русский балет». «Большевицкий?» «Да». Признаться, я был довольно далеко от этого, хотя мне сразу представилось, что что-то из этого сделать можно. Но область чрезвычайно деликатная, в чём и Дягилев отдавал себе отчёт. Я решил сначала проинтервьюировать на эту тему Сувчинского и вообще сразу же предложить Дягилеву притянуть его к работе, так как Сувчинский знает и сцену, и музыку, и очень в курсе того, что творится сейчас в России. Выдвижение мною Сувчинского имело для меня и другой смысл. Дело в том, что за последние три года для всех либретто Дягилев подсовывает своего мальчика (ныне отставного, но просто эстетического друга, как ни странно, очень на Дягилева имеющего влияние) Кохно. На Кохно писали и Стравинский, и Орик, и Дукельский. Хуже всего то, что на афишах объявляется: прежде всего - балет Кохно, затем музыка такого-то, декорации такого-то и хореография такого-то. Я всегда, глядя на эти афиши, громко ругался, а теперь, когда дело шло о заказе балета мне, решил дать бой и ни за что на Кохно не писать. Важные обстоятельства часто смешиваются с пустяками. Так и здесь: когда Дягилев сделал мне неожиданное предложение написать большевицкий балет, я, быстро взвешивая в голове плюсы и минусы, сразу учёл, что, выставляя Сувчинского, я легко выбью из седла Кохно, который, конечно, не может быть компетентным в таком сюжете. Дягилев, который знал и хорошо относился к Сувчинскому, сказал, что он будет рад обсудить этот вопрос с Сувчинским, а так как последний уехал в Лондон, Дягилев же ехал туда через день, то решено было, что я немедленно же напишу Сувчинскому и пошлю его к Дягилеву в Лондоне в Savoy Hotel. Затем разговор перешёл на деньги. Я напомнил, что за «Шута» я получил тридцать тысяч франков. Дягилев сказал, что о таких ценах он и слышать не может, что Орику он платит пять тысяч, и Дукельскому столько же, а так как я постарше, то он даст мне десять. Я сказал, что десять - какие же это деньги! Разговор отложен на завтра. Я рассчитывал на двадцать тысяч; десять действительно очень мало.
Свободное копирование
