По приезде своем, в доме нашел я хоромцы свои хотя топленные, но холодноватые. Напившись чаю и обогревшись, мое первое дело было послать к племяннику своему сказать о своем приезде. Он и не преминул ко мне чрез час явиться. Но как удивился я, увидев его одетого самым странным образом: не то в тулупе, не то в казакине, не то в шубе, и одеяние его было Бог знает какое! Но удивление мое сделалось еще более, когда он в своем шутовском наряде, без всякого уважения меня и нарочно как презирая, начал по горнице у меня расхаживать и хорохориться как бы какой лорд, а мне совсем набитый брат. Я, удивляясь, сказываю ему за чем приехал, а он и того еще пуще и власно как бы насмехаясь мне, начал смеяться и говорить, что напрасно я вхожу в какие хлопоты. Досадно мне сие неведомо как было, но я крепиться, я говорить и так, и сяк, но он и в уст (sic) не дует. Гляжу, смотрю, тащит из-за пазухи бумагу. Чтоб такое? Последний указ о опекунстве, в котором написано, что малолетние, достигши 14-ти лет, имеют право избирать себе попечителя для совета и защиты. Признаться надобно, что указа сего мне никогда еще до того видеть не случалось и что оный посмутил меня. Я легко мог усмотреть, что он на самый сей указ и надеялся, как на каменную стену, и потому-то так бурлил и кутил. Однако, смущение мое не долго продолжалось. Я тотчас усмотрел, что тут же, во втором пункте, сказано, что малолетний не прежде вступает в распоряжение имением своим, как на восемнадцатом году. Оный и доказывал, что он все еще малолетним и имением своим управлять не может. Я старался ему сей пункт внушить и изъяснить. Но он не хотел, а час от часу более меня и словами, и поступками своими раздосадовать старался, и наглые и грубые поступки его до того, наконец, дошли, что сколько я был ни терпелив, но вышел, наконец, из терпения, и дал ему за его неучтивство к себе и совершенное непочтение изрядную на словах гонку. Молодец мой опешил и струсился. Приметя сие, я гонять его еще. Но дитя сие не таково было, чтоб можно было ласкаться привесть его в рассудок. Но все дурноты и пороки был он уже слишком погружен, и потому, натурально, все сие не могло ему приятным быть. Что у него на уме было, того уже не знаю, но то было приметно, что хотелось ему как можно скорее от меня уйтить. Я унимать его у себя обедать, но статочное ли дело! Я так и сяк, но не тут-то было! Ушел таки, сказав, что он будет после обеда и, севши в санки, завел и поехал со двора. Сие одно уже доказывает, каков был молодец!
Таким образом, оставшись, обедал я один, а все ожидание мое после обеда было тщетно. Видно, куда-нибудь лызу дал! Сие происшествие привело меня в смущение. Я не мог предвидеть, что воспоследует далее, но весьма бы рад был, если б поспешествовало бы оно к тому, чтоб я мог от опекунства сего отделаться и избежать от взятия к себе в дом такого негодного ребенка, с которым неминуемо буду иметь бесконечные беспокойства и досады; ибо, но всему видимому, не было в нем добра ни на волос.
Препроводив весь вечер в писании превеликого письма в Москву к своему сыну, в котором описывал шуточным образом все свои происшествия, ночевал я в холодноватом своем кабинете. Но, проснувшись поутру, скоро увидел, что мне никак не можно было исполнить того, что положил было я ввечеру сделать, то есть послать нарочного в Серпухов для отдания письма моего на почту. Шум, услышанный мною на дворе, и холод в комнате скоро возвестили мне, что на дворе ужасная непогода и буря. Оная, и действительно, была столь сильная и вьюга такая страшная, что о посылке в дальний путь и помыслить было не можно, буде не хотеть явным образом подвергать опасности жизнь посланного. Словом, метель во весь день была столь сильная, какой несколько лет не бывало, а света несло и сверху, и снизу так много, что за десять сажень ничего было не видно. Сие причиною было, что я весь сей день, случившийся в день самого праздника Сретения Господня, препроводил один-одинехонек и в превеликой скуке. Стужа и холод выгнали меня совсем из моего нового и просторного кабинета. Я переселился уже в новый мой зал, но и там принужден был сидеть всё у печки и читать книгу. По счастию, случилась тогда со мною очень занимательная, Мейснеров "Алцибиад"; и если б не она, то пропал бы со скуки, а занимаясь чтением оной, и не видал как летело время.
Между тем, не преминул я велеть распроведывать о своем ближнем соседе племянничке, и увидел, что я в имении и ожидании своем не ошибся: урыл еще тогда же, как от меня возвратился, куда-то! Во всем доме видно запрещено было сказывать о том, куда он поехал, а нужда такая -- что ужасть! Узнали только, что поспешность его была так велика, что малому, который с ним поехал, не дал путем и пообедать, но давай-давай скорее лошадей! Садись в санки и скачи куды зря! Я очень любопытен был знать, где б он в такую страшную непогоду и метель находился и где б сидел, ибо ехать было никак не можно. Но все мои распроведывания были тщетны. Сие обстоятельство и несумненность, что эта положил бегать и укрываться, произвело то, что я не знал уже чем дело сие кончится и что воспоследует вперед, и не сделает ли все сие суду и опеки остановки?
Свободное копирование
