Сергей Прокофьев. Дневник - 863

Сентябрь

По миновании Риги и Корнилова, саблинский покой не нарушался больше ничем. Незаметно август перешёл в сентябрь. И было так уютно, что я никуда не хотел из Зета. По ночам лил дождь, но дни были солнечные. С первого числа листья стали постепенно желтеть, краснеть и рыжеть, другие оставались свежими, зелёными, что рядом с попадавшимися иногда ярко-красными листьями и с клёнами, сверху донизу ярко-жёлтыми, создавало поразительный пёстрый и пышный наряд. Удивительно, как за невзрачным посёлком Саблиным скрывалась такая красивая местность: обрывы, дачи, река. Гуляя по окрестностям, я думал, как красива северная осень, и что, в сущности, всякая осень должна порождать в сердце лёгкую грусть, так как всё же это есть умирание. Но я ведь в конце месяца уезжаю на юг, в Кисловодск, к солнцу, и потому для меня красота осени не вела пока к дождливому ноябрю и длинным тёмным ночам, и я с лёгким сердцем наблюдал окружающую красоту. Каждые пять дней я отправлялся в город по всяким накопившимся делам, а также покупать себе сласти и английские папиросы (ах, как трудно и дорого доставать их теперь!), и каждый раз с особенным удовольствием возвращался к себе назад.

Партитура симфонии быстро шла вперёд и около десятого оказалась законченной. Но гораздо более важным сентябрьским событием было сочинение «Семеро их». Это вещь, которую я давно задумал, к которой давно подходил и, когда я, наконец, за неё взялся, то заранее чувствовал, что выйдет нечто замечательное. Уже какие-то планы, какие-то мысли были, я знал, что я хочу, я как-то это чувствовал, но ничего конкретного ещё не существовало. Четвёртого сентября я, наконец, принялся за работу. Таким способом я ещё не писал ни одной вещи. Здесь я записывал не музыку, а какие-то общие контуры, иногда одну голосовую партию, или писал не нотами, а графически, общий рисунок и оркестровку.

Увлекался я безумно и иногда, доходя до кульминационного пункта увлечения, должен был останавливать работу и идти гулять, чтобы успокоиться, а то сжималось сердце. Работал я над «Семеро их» недолго, не больше получаса или часа в день и то не каждый день. Думал - очень много. Окончены были наброски пятнадцатого сентября, т.е. в двенадцать дней, из которых семь работал, а пять не писал.

4 сентября - от начала до «7», до восклицания жрецами «Тэлал! Тэлал!»

7 сентября - всего два текста, до оркестрового fortissimo.

8 сентября - до «Злы они!» включительно (между «11» и «12»),

9 сентября - до женского унисона: «Дух небес!»

13 сентября - «Дух небес!» и «Дух земли!», женский и мужской эпизод, до «18».

14 сентября - до четырёхкратного повторения «Семеро их!» (после «28». причём в этот день предполагалось, что «Семеро их!» повторится лишь двукратно).

15 сентября - добавлено ещё два раза « Семеро их!» и дописано до конца, причём заключение уже было задумано раньше, дней пять назад.

Но набросок был очень неполный и поверхностный. Точнее всего были представлены голосовые партии, хоровая и главнейшие черты инструментовки. На контрапунктические рисунки существовали лишь указания, а гармонии существовали в немногих листах. В других она была набросана случайно и непродуманно, так как отвлекаться на неё, значило отвлекаться от общих контуров пьесы. Зато общий скелет был сочинён сразу, раз и навсегда и впоследствии не подвергался никакому изменению. Из гармонии существовали и так и остались следующие места: первый аккорд, до «семь-ме-рро их», на котором производится дальнейшее заклинание, и последняя квинта фа-до. В эпизоде «Дух небес!» - женском и «Дух земли!» - мужском мелодичные линии остались без изменений, но в женской части весь аккомпанемент был обозначен не нотами, а просто восходящими и падающими линиями; в мужской части впоследствии была переделана гармония. Дальше, начиная от «Злые ветры! Злые бури!» вся гармония носила случайный характер и в дальнейшем переделывалась несколько раз, пока не приняла своего окончательного вида. В таком виде оказался первоначальный набросок. Я был доволен и отложил его в сторону. И хотя предстояла ещё огромная работа, но там вопрос техники и изобретательности, главный же замысел со страшным напряжением был зафиксирован скелетом. Без меня никто бы не разобрался в нём, зато для меня главное уже было готово.

Моим другим занятием было чтение Канта (по Куно Фишеру). Читал я с большим интересом, хотя двигался медленно, ввиду необычайной сложности построения. Некоторые главы я прочитывал дважды для лучшего усвоения. Что до новых рассказов, то семнадцатого я принялся за рассказ о «Грибе-поганке». Этот рассказ в несколько ином стиле, чем предыдущие и чем будут, вероятно, последующие, - он результат моих одиноких прогулок по лесам и долинам, где я останавливался перед красивейшими мухоморами, трогал их, рассматривал. Моё давнишнее стремление к гимнастике вылилось на этот раз в решение регулярно делать её по системе Миллера, которую я начал изучать и приводить в исполнение. Обливание холодной водой с головы до ног тоже проделывалось аккуратно и при открытом окне, несмотря на то, что холодно было адски и по утрам случались заморозки. Редкий прохожий, подняв глаза на второй этаж, мог увидеть в окне одни мелькавшие голые ноги. Это я, лёжа поперёк кровати, делал кругообразные вращения ногами по Миллеру.