Июнь
Первым моим делом по возвращении в Петроград было пойти в Красный Крест и узнать о своей судьбе. Хотя сведения были таковы, что приказ коснулся и нашего благородного Главного управления, но я не слишком волновался и в ожидании, пока Курляндский меня примет, обдумывал разработку первой части симфонии, которая мне и удалась, несмотря на странное место для сочинения и на несоответствие времени. Курляндский был мил, как всегда, но сказал, что приказ коснулся Главного управления не только слегка, но совсем наравне с остальными учреждениями, и раз министр приказывает - он ничего не может сделать. Конечно, время у меня есть, и он советует возможно скорей заняться устройством моей судьбы.
Тогда я решил вручить мою судьбу Бенуа, который был в Петрограде и очень звал меня к себе. Бенуа страшно всполошился и зазвонил Горькому по телефону. Горький, с тех пор, как на Масленице мы с ним выступали у Добычиной и он услышал «Сарказмы», считает меня очень хорошим композитором и чрезвычайно хорошо ко мне относится. Будучи в душе пацифистом, он особенно болезненно относился к посылке на фронт людей искусства и в данную минуту хлопотал об освобождении целой партии художников. В ответ на телефон Бенуа он сказал, чтобы завтра я зашёл к нему - он даст мне письмо к Керенскому с просьбой оставить меня в покое.
Вручая мне запечатанное письмо, Горький советовал мне немедленно разыскать Керенского и лично вручить ему письмо. Лично просить о своём освобождении мне нисколько не хотелось, но Горький подчеркнул, что обязательно надо, чтобы я переговорил непременно лично, что Керенский человек культурный и, наверное, знает о моём существовании. Однако, розыски Керенского было делом совсем не лёгким: то он уезжал на фронт, то в Петрограде он был то в военном, то в морском министерстве, то на заседании правительства, то неизвестно где. Тут на помощь явилась Элеонора, которая, кстати будет сказано, последнее время вела себя прилично, не утомляя меня эксцессами. Эта удивительная особа уже была знакома с Керенским, так как она одно из многочисленных имений своего убитого Сергея Владимировича отдала в пользование инвалидам, и Керенский благодарил её по телефону. Благодаря этому, она быстро узнала, что Керенского я могу застать в девять часов утра в адмиралтействе, где он теперь квартирует и ночует. Я отправился туда, вручил письмо адъютанту и сказал, что Горький поручил мне получить личный ответ. Адъютант расшаркался перед именем Горького и через час сообщил, что письмо передано министру и скоро будет личный ответ. В ожидании я сидел довольно долго в просторном вестибюле адмиралтейства, украшенном оружием и профилями кораблей. Меня несколько нервировала встреча с Керенским, вероятно потому, что я не мог отделаться от мысли, что являюсь в форме просителя, желающего уклониться от воинской повинности. Но дух Шопенгауэра явился и устыдил меня: я не прошу, я требую на основании, что я - Сергей Прокофьев, занимающий определённое и очень большое место в русском искусстве. Затем: кто я, я знаю, а кто Керенский, это ещё неизвестно - может, спаситель России, а может, лишь случайный человек, ловко уловивший сущность политического течения, не мне перед ним волноваться. Установив это, я принялся спокойно и уверенно ждать, решив в этом смысле и отвечать на вопросы, если таковые будут мне предложены.
В первом часу дня в вестибюле произошло оживление: забегали люди, кто-то крикнул автомобиль, по лестнице спустилась кучка народа с обоими адъютантами, в нескольких шагах от меня очутился человек в хаки с лицом Рахманинова, внимательно посмотрел на меня (я сидел и тоже его рассматривал), затем поговорил со швейцаром и окружающими - и уехал. Когда он уехал, я сообразил, что это Керенский, и видя, что больше тут делать нечего, отправился домой. Адъютант записал мой телефон и телефон Горького и сказал, что позвонит. Через пару дней Элеонора выяснила, что Керенский уехал на фронт и в своём кармане увёз письмо Горького. Параллельно с этим стало известно, что срок призыва санитаров продлён до первого июля, а потому дело пока откладывалось, и я с радостью покинул пыльный и летом необычайно отвратный Петроград и отправился в моё «имение».
Это уже было десятого июня, в имении был полный расцвет. Поля оделись цветами, солнце грело и жгло, все окна в моей даче были раскрыты настежь рукой заботливой хозяйки. В полдень над цветами кружилось такое множество пчёл и шмелей, что положительно не было возможности гулять по полям. Я с необычайным удовольствием вновь расположился в моём просторном помещении.
Я решил приняться за главный труд Шопенгауэра - «Мир как воля», но с первых же страниц Шопенгауэр выругал меня невеждой и запретил читать себя дальше, пока я не ознакомлюсь с Кантом и «Четверичным корнем». Я решил отложить «Мир как волю» (раз сам автор запрещает её читать) и взял «Четверичный корень закона достаточного основания» как предварительную книгу к ней.
С большим увлечением я инструментовал скерцо Скрипичного концерта, которое выходит поразительно прозрачным, а звучать должно будет блестяще. Параллельно с Концертом сочинял Симфонию, в которой все четыре части двигались одновременно, а третья (гавот) была уже давно кончена. Гавот этот у Бенуа имел феноменальный успех, с тенденцией затмить старый соль-минорный, чему я буду очень рад, так как тот мне опротивел.
Свободное копирование
