Приехав в Пермь, я, по рекомендации контролёра, уроженца берегов Камы и горячего любителя своей родины, отправился дальше вверх по Каме и по Вишере, где берега ещё красивее, до городишки Чердыни (замечательной лишь тем, что её жителей зовут «чердаками»), а затем вернулся в Пермь. Очень мне понравилась легенда про город Оханск. Когда дьявол искушал Иисуса Христа, то он показал ему красоты всего мира, но город Оханск прикрыл кончиком своего хвоста, чтобы Иисус Христос не видал такой мерзости. С тех пор, как в Казани я простился с Аслановыми, я почти ни с кем на пароходе не знакомился, проводя время один, то глядя на берег, то обдумывая инструментовку скрипичного концерта, то читая. Читал я какую-то итальянскую книжку, чтобы вспомнить язык, затем прочёл два проходных романа, но главным чтением была «Парерга» и «Паралипомена» Шопенгауэра. Это чтение имело для меня большое значение. Особенно привлекли моё внимание блестящая глава о славе и тонкая о физиономике. Глава о женщинах не так убедительна и недостаточно широка по заданию. Все женщины, которые читают Шопенгауэра, обыкновенно начинают с неё, морщатся и, найдя Шопенгауэра обыкновенным (в данном случае довольно справедливо), бросают его читать. И как теряют! Впрочем, Шопенгауэр и не стремился, чтобы его читали женщины.
Для меня это чтение Шопенгауэра имело огромное значение. Это даже этап в моей жизни. Ибо я теперь твёрдо и сознательно стоял на ногах, обретши удивительное и совершеннейшее равновесие, которого мне до сих пор не доставало, хотя я это и не сознавал. Сколько раз мне Макс Шмидтгоф четыре-пять лет тому назад советовал прочесть эти сочинения, но я, услышав откуда-то, что Шопенгауэр безнадёжно пессимистичен, боялся взяться за них. Теперь, правда, я ещё не прочёл главных его творений - эффект получился как раз обратный: я как-то ясней и сознательней стал смотреть на все явления, больше ценить и радоваться данному мне, а также достаточно вник и принял одно развитое им правило древних: не требовать экстра-счастья, а считать за счастье отсутствие печального и то, что больше - считать приятной неожиданностью (как их много тогда будет!) - чтобы сразу сделаться вдвое счастливее !
Благодаря Шопенгауэру, я философски отнёсся и к тревожному известию из газеты: Керенский, ныне военный министр, приказал отправить всех санитаров до сорокалетнего возраста на фронт. Это могло коснуться и меня, хотя перед самым отъездом мне говорили, что Главное управление, где сижу и я, неуязвимо. Я не сомневался, что, окажись я призванным, меня так или иначе освободят, но всё же это возня и неприятности, и неизвестность, так ли мне будет удобно потом, как теперь. Пока же Шопенгауэр сыграл свою роль: я решил продолжить моё путешествие, не думать об этом и не тревожиться, так как срок для исполнения приказа дан в три недели, времени остаётся много и путешествие может продолжаться. Если же я буду переживать и беспокоиться, а вернувшись узнаю, что приказ меня не коснулся, то как глупо я буду себя чувствовать! Если же меня и заберут, то как будет жаль - последнее свободное путешествие я не сумел сделать в своё удовольствие! Итак: в обоих случаях ехать дальше и забыть о приказе. Это удалось мне вполне.
Одно из немногих моих пароходных знакомств было с юной девицей из глухого Сарапула. Она пришла из второго класса в нашу рубку и бойко стала «разговаривать» на пианино. Я подошёл и, когда следовало, переворачивал ей страницы. То, что я переворачивал страницы вовремя, произвело на неё чрезвычайное впечатление. Она кое-как доиграла вещь, вскочила и убежала. Встретив её через некоторое время на палубе, я попросил её сыграть ещё. Она отказывалась, но, когда я сначала сказал, что совсем не играю, а потом, что немного, хуже её, - согласилась, но с условием, что я сыграю ей. Решили бросить жребий, кому играть первому. Она бросила три копейки, я сказал «орёл», вышла решка. Как будто играть мне, так как я не угадал, но она с сожалением воскликнула:
- Ах, решка! Значит, мне.
И отправилась играть сонату Бетховена. Я остался очень доволен её уверенной и крайне сознательной, нюансированной игрой. Хваля её, я попутно сделал несколько замечаний. Но девица оказалась безумно самолюбивой, вероятно, она была премьершей в своём сарапульском музыкальном училище. Она закусила губу и сказала:
- А ну-ка, теперь вы сыграйте.
Мне вовсе не хотелось играть в рубке, где галдели татары и где, обедая, стучали ножами и стаканами, кроме того, я никогда не играю на пароходах. Но я обещал, а потому, взяв Аллегро «Патетической» Сонаты, сыграл его очень быстро и сплошь pianissimo, как бы под сурдинку. Когда я кончил, моя конкурентка подошла ко мне со словами:
- Вот вы любите другим делать замечания, а посмотрите, как сами играете! - и прочитала мне длинную нотацию, указывая, на что следует обратить внимание в дальнейшем развитии.
Это было великолепно! Но ещё лучше было то, что остальную часть пути она меня искренне презирала и почти не хотела со мною разговаривать. Итак, попав вторично в Пермь, я сел в поезд и после трёх суток ужасного пути вернулся в Петроград. Едва я более или менее прилично устроился в переполненном публикой и солдатами вагоне, как у него сломалась ось и пришлось выселяться куда попало. Я отправился в вагон бывших политических, которые ныне возвращались из Сибири в Петроград. В вагоне было относительно свободно, но эти - к моему удивлению - очерствелые и озлобленные люди ни за что не хотели пустить меня в их купе, говоря, что они в своё время достаточно натерпелись лишений и беспокойств. Рассердившись и сказав им, что я думал встретить здесь гуманность, а нашёл каких-то озлобленных зубров, я, прыгая через вещи и людей, заваливших весь коридор, перебрался в крайнее купе, занятое двенадцатью солдатами. Те, хотя были большевиками, резавшими в первые дни революции офицеров в Гельсингфорсе, пустили меня довольно любезно и я даже недурно спал с каким-то унтером пополам на верхней полке. А потом мы поговорили о политике, и они меня похвалили, сказав, что видно, что я умный человек. Я был весьма польщён этим замечанием.
В Петроград приехали с опозданием на тридцать три часа, четвёртого июня в два часа ночи.
Свободное копирование
