Сергей Прокофьев. Дневник - 827

Февраль

Второго февраля был мой концерт в Саратове (от Консерватории) и пятого в Москве (от «Музыкального Современника»). Я еле выехал: в центре России бушевали метели с чудовищными заносами и опозданиями поездов на сутки, да ещё назначили для подвоза в столицу продуктов «товарную неделю» (даже две) с отменой всех удобных поездов. Билетишко второго класса достала мне Элли Корнелиевна и таким образом я выехал тридцатого января. В Саратов, вместо тридцати шести часов, мы пропутешествовали сорок восемь, причём я огромную часть пути спал и с наслаждением отдыхал от петроградской суетни. В Саратове я, не имея права по моему санитарскому паспорту жить в гостинице, остановился у Скворцова, главнейшего деятеля саратовской Консерватории, талантливого адвоката, человека молодого, необычайно подвижного, гимнаста, спортсмена, модника и милейшего собеседника. Гулял я по замёрзшей Волге, повторял то, что не успел доучить для Саратова и разыгрывал новые романсы Рахманинова, очень славные. В девять часов вечера состоялся мой первый клавирабенд и моё первое выступление в провинции, если не считать симфонического концерта в Киеве (за который, кстати, очень попало Глиэру от Рахманинова и Глазунова: как можно было развращать учеников Консерватории, заставляя меня перед ними разыгрывать мои сочинения).

Меня очень интересовало предстоящее выступление в Москве, на Саратов же я смотрел больше как на диверсию. 1-ю Сонату, которой начался вечер, я сыграл с чрезвычайным блеском и подъёмом, но под конец устал и вдруг вспомнил, что впереди ещё целая большая программа. Тогда я решил соблюдать большую умеренность и в темпе, и в экспрессии, и в силе. Затем шёл Ор.2. За 1-ю Сонату я, собственно, был спокоен, а с Ор.2 и Ор.З уже как ни так, а «модернизм». Но Ор.З проходит ничего, а этюды вызывают страшнейший успех. Я «по-новому» не выхожу кланяться. В четвёртом опусе «Наваждение» производит фурор, орут «бис», но я опять-таки не выхожу кланяться. «Наваждение» я за трудностью почти никогда не играл, но теперь оно у меня в пальцах. Ор.12 - после «Наваждения» - имеет отличный успех. 2-я Соната меньше. Во время «Сарказмов» в зале стоит лёгкий шум, шорох и недоумённый шёпот. Но после окончания крики «бис» и требование «Наваждения». Я, наконец, выхожу на вызовы публики. В зале форменный гвалт. На балконе орут «Наваждение!» и колотят стульями. Успех, превосходящий даже петербургский. Я бисирую «Наваждение», «Гавот», «Прелюд». В артистической набивается толпа народа, требуя автографы на программы и на тетради моих сочинений. Некоторые меня удивляют симпатиями к «Легенде» и «Сарказмам».

На другой день рано утром мы со Скворцовым отправляемся в Москву. Он достал удостоверение о военной необходимости нашей поездки, и потому мы имеем превосходное купе первого класса, затем вино, фрукты, закуски, конфеты. Идём мы идеально, хотя тридцать шесть часов вместо шестнадцати. Я отправился к Татьяне Николаевне, сестре Бориса Верина, у которой я обещал остановиться. Т.Н. занимает прекомфортабельную квартиру, с ней у меня чрезвычайная дружба.

На мой концерт собрались решительно все: Рахманинов, Метнер, Кусевицкий, Купер, Бальмонт, Маяковский, Боровский, Игумнов, Кошиц, словом - вся музыкальная Москва. Говорят, такой публики здесь давно не видели. Дальше это уже раздули до того, что говорили, будто не было стула, на котором не сидел «кто-нибудь». Факт тот, что мои певицы - Бутомо и Артемьева - до того перетрусили, что испортили все мои романсы. Во всяком случае, не блеснули ими. Тем не менее «Утёнок» и особенно милый 27-й опус - в первый раз исполнявшийся - имели успех. Вообще, мои сочинения были приняты хорошо, даже очень хорошо, но такого энтузиастического успеха, как в Саратове, не было. Я опять не выходил кланяться, причём мне говорили, что Саратов можно учить, но не Москву. Однако, я всё- таки не выходил и лишь в конце бисировал «Наваждение». После концерта собрались у меня, т.е. у Татьяны Николаевны, участники - Сувчинский, Игорь Глебов и Бальмонт с женой, присутствием коего я, и особенно Татьяна Николаевна, были очень горды. Я ему обещал написать заклинание «Семеро их» для мужского голоса, хора и оркестра. На меня это заклинание производит сильное впечатление. От моих произведений в дичайшей ярости был Метнер. Он изрёк:

- Или это не музыка, или я не музыкант!

Рахманинов сидел во втором ряду у прохода, рядом с Кусевицким, неподвижный, как изваяние Будды. Говорят, публика после иных вещей начинала аплодировать, потом взглядывала на своего любимца и, видя его окаменелость, смущённо замолкала. Я очень интересовался его впечатлением и впоследствии узнал, что он ушёл, недовольный концертом, но всё же сказал:

- А всё-таки это талантливо.

Присутствовал и так оскандалившийся со мной Сабанеев, многие ужасно потешались его присутствием. Говорили, что рецензию он должен будет начать так: «Заручившись письменным удостоверением автора в том, что я действительно был в концерте» и т.д. Но он предпочёл просто выругать меня без подписи.

На другой день мне пришлось метаться в погоне за билетом в Петроград (товарная неделя). Сдал Струве «Утёнка» и Ор.9. Видел Лелю, она чуть-чуть похорошела, вечером выскочила провожать меня в сени. Перед отъездом был у Купера, у которого собрались главный режиссёр Большого Театра Шкафер и режиссёр Оленин. Играл им «Игрока». Мой предварительный рассказ содержания оперы крайне увлёк их, музыка же смутила, по крайней мере господ режиссёров.

Купер на мой вопрос гордо сказал:

- Меня ничто не может испугать.

Он сказал, что Большой Театр со своей стороны рад включить «Игрока» в репертуар будущего сезона, дело за Теляковским, и лучше всего, чтобы я по приезде в Петроград немедленно с ним переговорил. Я был очень доволен и с этим покинул Москву. Ехал я в этот раз в третьем классе, первый и второй были заняты членами Государственной Думы и высшими офицерскими чинами. Но у меня была плацкарта, публика вся была интеллигентной, а Т.Н. снабдила меня тюфяком, простынёй, одеялом и подушкой с кружевами.

В Петрограде меня ждала приятная новость: передача постановки «Игрока» Мейерхольду и Головину уже состоялась и уже об этом писали газеты. Затем директор принял меня крайне любезно и сказал, что ничего не имеет против постановки в Москве. Итак, с «Игроком» всё обстояло блестяще, оставалась одна Достоевна.