Сергей Прокофьев. Дневник - 826

1917

Январь

Первого января никаких визитов. Лишь идучи обедать к Гессен, занёс карточку моему повелителю Танееву.

У Гессен история с Достоевской вызывает оживлённейшие толки: спорят Гессен, Каратыгин, Родичев, Каменка, роются в законах и юридических пособиях и каждый доказывает противоположное. Закон об авторском праве так неясен, что по одним сведениям - Достоевна имеет все права, по другим - никаких. Гессен горячится и берётся защищать моё дело на суде. На другой день звоню Боголюбову, спрашивая как быть, и что вообще за история. Он советует переговорить со вдовой, и я принимаю предложение Тюфяева, чиновника при Дирекции Императорских театров и друга дома Достоевских, приехать к Достоевской и переговорить. Она всегда живёт в Сестрорецке. Шестого пожаловала в Петроград, в квартиру сына. В четыре часа, согласно уговора, я явился к ней.

Достоевская оказалась маленькой миловидной старушкой, ей был семьдесят один год. Глаза её сохранили живость и деловитость. Одета была в чёрное и чёрная наколка на голове. Она сидела на диванчике у стола. Я начал с того, что наговорил ей много любезностей по поводу того, что вижу супругу столь знаменитого человека, перед которым я пребываю в таком восхищении. Затем выразил сожаление, что не обратился раньше, - единственно потому, что не знал о существующих правах собственности. Словом, сразу установились очень хорошие отношения. О деле, собственно, разговор был всего на пять секунд.

Она сказала, что желала бы иметь 25% с моих доходов с «Игрока», а я ответил, что подумаю. Я рассказал ей, как я инсценировал роман. Рассказывал я с большим увлечением - и тому способствовало внимание, с которым меня слушали. А слушала меня Достоевская затаив дыхание, покраснев от волнения, и с глазами, загоревшимися совсем как у молодой девушки.

По окончании она сказала:

- Я думала, что это можно сделать хорошо, но никогда не ждала, что до такой степени!

Мои вольности - усечение конца романа, введение директора рулетки, фраза Алексея, завершающая оперу – она одобрила. Особенно ей понравилась фигура директора и финальное восклицание Алексея:

- Двадцать раз подряд вышла красная!

Она мне рассказала, что «Игрок» для неё самое дорогое воспоминание: когда она молоденькой стенографисткой явилась к Достоевскому, он объявил, что ему меньше чем в месяц надо написать роман такой-то длины, иначе неустойка разорит его. Роман уже задуман, но он в волнении, ибо не успеет его написать. Молоденькая стенографистка не без трепета села за стол великого писателя, а он шагал по комнате по диагонали от угла к печке и, доходя до печки, каждый раз два раза постукивал по ней. Достоевский начал свой диктант:

- Наконец, я возвратился из моей двухнедельной отлучки. Наши уже три дня, как были в Рулетенбурге.

И т.д. Это был «Игрок». Продиктовав страницу, он остановился и попросил прочесть.

- Почему в Рулетенбурге? - резко остановил он, когда та читала.

- Вы так сказали.

- Я так не говорил.

Однако барышня не сдалась и твёрдо возразила:

- Но ведь у вас же было задумано такое название? Откуда же я могла узнать о нём?

- Да, верно, - согласился Достоевский. - Хорошо, оставьте.

Диктант продолжался дальше. Он диктовал ежедневно полчаса или час, частью из головы, частью по наброскам, иногда весьма подробным, сделанным за ночь. К концу месяца «Игрок» был готов и отослан в Россию. А через четыре месяца состоялась их свадьба. Так мне рассказала старушка. Мы с ней очень ласково простились. Она просила меня подарить литографию клавира с надписью для московского музея имени Достоевского, что я охотно сделал, а я у неё взял автограф в мою «Деревянную книгу». Старушка не выглядела привыкшей ко вниманию и комплиментам и очень смущалась, когда я ей их расточал. Я был очень доволен нашей встречей, хотя и удивлён её денежными аппетитами, которые решил по возможности охладить.

Четырнадцатого января я играл мой 1-й Концерт в ИРМО. Концерты ИРМО ныне весьма парадны и набиты публикой битком, благодаря «приплоду» от Кусевицкого, не имевшего концертов в этом сезоне. Тринадцатого я появился на публичную репетицию, не обмолвившись ни словом с дирижировавшим Малько. Я был уверен, что он сумеет продирижировать Концерт без предварительных совещаний. Видеться же с ним после всех осенних переписных инцидентов мне было противно. Я не ошибся: Концерт на репетиции сошёл хорошо, а вечером и вовсе. Был успех, а две неизвестных, не пропустивших ни единого моего выступления без цветов, на этот раз поднесли венок с надписью «молодому гению», чем я сейчас же похвастался, Борис же Верин пожал плечами:

- Что за утилитарный эпитет к «гению» - «молодой»?!

Я решил, что вообще bis'ы следует вывести из употребления, ибо это, по существу, несерьёзно. И лишь после того, как меня очень долго вызывали, сыграл две пьески из Ор.22. Главным образом для немногих истинных музыкантов, ждавших от меня новинок. Публика не поняла их и скоро унялась. Малько пробовал быть со мной приватным и даже сказал:

- Вы не можете себе представить, как удобно вам дирижировать, вы так ритмичны!

Но я был холоден и враждебен.

После концерта был у Бориса Николаевича, проезжал по Кирочной, где этаж Мещерских был ярко освещён: справлялись именины Нины.

У Башкировых появились сёстры Курлины, те самые, мать которых обладает шестьюдесятью, а ныне и восемьюдесятью миллионами и на которых Владимир Николаевич решил женить, на одной - Людмиле - поэта, на другой - Женечке - композитора, оба получают по пять миллионов приданого. Сёстры были похожи, но Женечка лучше. Обе оказались, к удивлению, очень миленькими и даже элегантными, с острыми чертами лица, чёрными глазками и чёрными волосами, с белыми зубками, отделанными ноготками и крошечными ножками, очень тихие и нежные, слишком молчаливые, хотя и болтающими на всех языках. С Людмилой у Б.Н. уже было что-то сыздавна, до Веры Сурошниковой, а Женечка оказалась ещё замечательной тем, что три года назад вышла против воли родителей замуж, жила в бедности, но через месяц муж был убит на войне, а она вернулась в родительское лоно.

Я, конечно, смеялся над идеей женить меня на Женечке. Но Б.Н., оплёвывая меня, как всегда, когда он в восторге, умолял меня «дать сверканье, покорив сердце Женечки, которой делала предложения вся Москва». Я иногда, ради забавы, говорил ей пару любезностей, но вообще мало обращаю на неё внимания. Тем не менее, успех был чрезвычайный: кажется, она нашла, что у меня очень блестящие глаза, и кроме того, её покорила моя игра. Очень милым событием был шахматный турнир у меня, пятнадцатого. Моя новая идея: все участники играют между собой одновременно. Поэтому для шести человек нужно было пятнадцать досок, а так как играли по три партии, то сорок пять. У Бориса Верина, выигравшего мне в карты, было реквизировано сто пятьдесят рублей, и на них куплены все шахматы, которые были в Петрограде (а таковых по случаю войны было не очень много), затем в день турнира все доски были расположены в ряд, что составляло двадцать четыре аршина столов (так как столов не хватило, то они были соединены гладильными досками), и вся цепь шла ломаной линией через гостиную в столовую. В десять часов начался турнир при участии Бориса Верина, Тюлина. Каренина, Рудина, Ростовского и меня, и окончился в шесть утра моей победой. Все ходили, не присаживаясь, всё время и молча делали ходы. Лишь иногда раздавался вопль, что такой-то ход неверен и мне приходилось улаживать. Демчинский предугадал, что турнир окончится к утру и уклонился, произрёкши, что это «турнир для геморроидальных» (никто не садится).

После концерта ИРМО и шахматного турнира (как ни так, а всё же событие), я принялся за окончание четвёртого акта. Была последняя трудность - одолеть инструментовку «объятий», и с этим пришлось повозиться, а затем был лёгкий и быстрый кончик, и двадцать второго января инструментовка «Игрока» была закончена. Уф! Такая тяжесть с плеч! Крайне затянулась эта инструментовка.

Ведь третий акт был готов ещё в сентябре. Четвёртый акт будет интересен и в нём новые звучности.

Думал, что теперь станет посвободней и можно будет вытащить мои наброски Скрипичного концерта, но не тут-то было: адская суета продолжалась до конца месяца, т.е. до отъезда в Саратов на мой первый в жизни клавирабенд. А темы для сует были следующие. Во-первых, по поводу истории со вдовой Достоевского. Пришлось навести ряд справок относительно её прав. Оказалось, что она действительно имеет права, но не в такой мере (т.е. 25%), ибо либреттист имеет права и до 33%, но либреттист ведь я, а она лишь владелица сюжета. Были мы с Коутсом и у директора, он посоветовал: пусть Тюфяев улаживает дело со вдовой, благо он хвастался своей дружбой. На этом и порешили. Я поручил ему предложить тысячу рублей единовременно, чтобы не путаться всю жизнь со всякими отчислениями.

Были мы с Коутсом у Бенуа, дабы посоветоваться насчёт декораций, ибо наш Ламбин внушал мало доверия. Кроме того, дирекция стала ныть на тему о невероятной дороговизне в связи с войной и хотела дать сборные декорации, и новые лишь для тех картин, где уж иначе не обойдёшься, например, рулетка. Бенуа в старой вражде с Мариинским театром, но мил ко мне в высочайшей степени и охотно согласился поговорить об «Игроке». И подал нам неожиданный совет: поставить «Игрока» в сукнах, вместо декораций, как это уже было сделано, и удачно, с «Братьями Карамазовыми», инсценированными в Художественном театре. С этой идеей мы отправились к директору, который, к удивлению, с большой охотой согласился на сукна и даже сказал, что лучше бы, если бы за это дело взялся Головин, человек талантливый и первое лицо по декоративной части в Императорских театрах. Таким образом, неожиданно возник проект передачи постановки от Ламбина и Боголюбова к Головину и режиссёру Мейерхольду. Мейерхольд - человек талантливый и с большими, иногда несколько вредящими ему фантазиями. Недавно он с Головиным поставил «Каменного гостя», очень умно и тщательно его отделав, за что я его и расхвалил тогда, получив ответ:

- Мне особенно приятно слышать эту похвалу от вас. Надеюсь, что и нам с вами удастся поработать.

Теперь я говорил директору:

- За моё краткое знакомство с Боголюбовым я убедился, что это человек совершенно безнадёжный, и если он будет ставить оперу, то по существу оперу буду ставить я. Я не думаю, чтобы вы мне доверили постановку при моей неопытности, а потому необходимо, чтобы её ставил Мейерхольд. Директор согласился и решил переговорить с Головиным и Мейерхольдом. Я же уехал в Саратов. Это было тридцатое января. Двадцать восьмого была первая оркестровая репетиция. Я думаю, для меня это самый интересный момент постановки оперы. Я сидел с Аслановым и с величайшим интересом следил по второму экземпляру партитуры. Всё выходило! Это великолепно ! Я. значит, владею инструментовкой и дальнейшая ступень уже мастерство. И теперь уже интересовало не то, что это «выходит», а те минуты, когда звучало ярко или пикантно. Хороши были и некоторые гротескные звучности, особенно во втором акте. Дальше не успели пройти. Оркестр относился несколько недоверчиво и, по-видимому, не понимал, в чём дело. Коутс дирижировал с величайшим увлечением.

Был я на концерте Метнера, где целый ряд его романсов пела Кошиц, молодая певица жгучего характера и разнообразной градацией нежностей в интерпретации, которую весьма захвалили при нынешнем появлении в Петрограде. Я очень люблю играть на рояле сонаты Метнера и вообще очень люблю его, отводя ему, однако же, лишь небольшой угол во дворце русской музыки, - но его романсы плохи, ибо он не понимает текста или, если так можно выразиться, не понимает отдельных слов текста. У него сделано так, что вообще весь морсо[1] соответствует всему стихотворению, а как там вышло в отдельных моментах, для него неважно. Поэтому вокальная партия бледна и невыразительна.

В антракте я был у Метнера в артистической. На этот раз он был разговорчивее и даже мил, сказал, что с интересом собирается на мой концерт в Москве. Я ему, как и в прошлый раз, сказал, что жалею, что он не играет большую е-moll'ную сонату.

- А то эти, - прибавил я, - можно и самому домашними средствами сыграть, а трудную е-moll'ную хотелось бы послушать в авторском исполнении.

Метнер почему-то заделся и спросил:

- Разве в концерте полагается играть только то, что нельзя дома сыграть?

А впоследствии пошла целая история: приехав в Москву, он рассказал Рахманинову, будто я сказал ему, что его сонаты - для домашнего употребления. И будто Рахманинов теперь, сочинив что-нибудь новое, спрашивает шутя:

- Что это, для концерта или для домашнего употребления?

Возвращаясь к тому вечеру после концерта, у Сувчинского, который меня прямо благотворит, был ужин. Метнер устал и не приехал, но была Кошиц, предмет восторгов и Сувчинского, и Игоря Глебова. Я её очень ценю как певицу, да и как женщину, пожалуй, она мне нравится (недаром она увлекла Рахманинова), но она так трещала осенью у Зилоти про то, какая она замечательная, что я до сих пор стал к ней в оппозиции и демонстративно не обращал на неё внимания. Это её, по- видимому, задело и она решила в этот вечер за меня приняться, и действительно принялась. В конце концов, когда остались Сувчинский, Игорь Глебов, она и я, мы разболтались совсем хорошо, а в пятом часу утра поехали все вместе в автомобиле Сувчинского на Острова. Было около 30° мороза, ослепительная луна и был снег, на который падали чёрные тени от стволов деревьев. Кошиц высовывалась в окно автомобиля и вскрикивала:

- Ах, как хорошо жить!!