Сергей Прокофьев. Дневник - 820

15-23 ноября

Я был ужасно рад, когда наконец настал день отъезда в Киев. Спальное место было уже взято десять дней назад, тем не менее мою скамейку всё же продали двоим, мне пришлось перебраться в другое купэ. На другой день яркое солнце, совершенно отсутствовавшее в ноябре в Петрограде, свидетельствовало, что мы весьма подвинулись на юг. В Киев поезд пришёл ни свет ни заря - в шесть часов. Пока я выбрился на переполненном офицерами и солдатами вокзале (войска перебрасывались в Румынию) - на дворе рассвело и к девяти часам я отправился прямо на репетицию. Что ж, играют ничего, хотя, конечно, оркестр неуверен, а Глиэр машет довольно плохо, но мне не хотелось придираться. С Глиэром у меня отличные отношения и, по традиции, с детских лет он до сих пор зовёт меня Серёжей и «ты», а я его Рейнгольдом Морицевичем и «вы». После репетиции Глиэр повёл меня в Консерваторию и с инспектором показывал мне её, а меня показывал ей, знакомя с преподающими. Это было очень занятно - профессора трясли мне руку и говорили любезности, другие неловко молчали, не зная, что сказать. Я уже старался что-нибудь придумать насчёт Киева и просторности классов. Ученицы вскакивали при нашем входе и почтительно стояли, с любопытством разглядывая петроградского гостя.

Обедали у французского консула, местного богача, еврея Болаховского. Так как билетов в Москву не было, то он звонил к коменданту и устроил мне место первого класса как посланному от французского консульства.

На следующий день после генеральной репетиции в четыре часа, я играл для профессоров и учащихся Консерватории, которыми набился весь консерваторский зал. Рейнгольд Морицевич боялся меня об этом просить перед концертом, но мне это доставило огромное удовольствие. Я помню, как ещё недавно, когда у нас в Консерватории вывешивалось объявление о том, что такая-то заезжая знаменитость «любезно согласилась» сыграть для учеников, - какое это вызывало среди учащихся оживление, прямо переполох, и как все бросались в зал слушать. И теперь, входя в Киевскую консерваторию, я был ужасно доволен, что столько молодёжи собирается меня слушать. Зал был набит битком, когда состоялся entrйe: директор, инспекторы, несколько профессоров и я. Учащиеся вставали при нашем приближении. Я, смеясь, говорил Глиэру:

- Суд идёт, встаньте.

Инспектор объявил, что я сыграю 1-ю Сонату, «Токкату» и «Сарказмы», и я уселся за рояль. После каждого номера я делал антракт и спускался в первый ряд к профессорам, которые с оживлённостью выражали свои восторги, даже наиболее консервативные (но не за «Сарказмы»), Учащиеся хлопали от вещи и до вещи, пока я сидел и разговаривал. А после конца стали орать «Наваждение!» и так шумно аплодировали, что пришлось раза три сыграть на бис. В кабинете директора, куда мы ушли от аплодисментов, учащихся сменили профессора, трясли руку, требовали надпись на моих сочинениях и прочее. Больше всего успех имела «Токката», у иных пятый «Сарказм». При моём выходе из Консерватории ученики мне устроили дополнительные овации и многие девицы и маленькие мальчики ещё долго шли по улице позади меня и Глиэра. Я, очень довольный, ушёл гулять на Днепр, впрочем пожалев, что не позвал моих экспансивных поклонников и поклонниц составить мне компанию.

Наступил концерт, на который уже за два дня билеты были проданы. Это, конечно, не я и не Стравинский тому виной, а скорее относительная редкость симфонических концертов при большой музыкальности города. Перед моим выступлением произошла заминка. Я чуть-чуть запоздал, за мной послали, в это время я приехал, а посланный увёз с собой ключ от рояля. Ждали и волновались. Концерт прошёл не без трещин со стороны оркестра, один раз даже сбивших меня. Я играл хорошо и удивительно спокойно, даже когда врал, ибо от киевских музыкантов я уже получил приговор, и очень недурный, а остальная публика всё равно не могла судить о частностях. Успех был большой, хотя не такой шум, как в Петрограде после «Алы». Меня вызвали раз семь, трижды я бисировал, в том числе «Токкатой», повторяя её к Петрограду. У рояля, неизвестно откуда, появилась корзина белых хризантем. Я сперва отнёсся к ним довольно флегматично, решив, что это либо от Элеоноры (она говорила: «Вот я понимаю, например, жить в Петрограде и поднести цветы по телеграфу в Киеве»), либо от французского консула, либо от дирекции. Как вдруг прочитал на карточке: «Борюнечка, посылая цветы, шлёт свой привет». Цветы сразу выросли до размеров тропического леса и я был в неописуемом восторге. Нет! Это элегантно: цветы из другого города! Вдев Глиэру после концерта в петлицу хризантему, я спросил, когда идёт поезд в Харьков. Он очень удивился, ещё больше удивился народ за ужином, когда я на вопрос об отъезде в Москву, поправил: «В Харьков».

Но консулу пришлось отказать, с билетами в Харьков мне посчастливилось и на другой день я к вечеру в розовейшем настроении сидел в вагоне на пути в Харьков. Я улыбался, потому что меня занимало увидеть Полину, с которой я не встречался четыре с половиной года, а в этом возрасте четыре с половиной года - вечность. Тогда ей было лишь тринадцать, теперь семнадцать. Я ей телеграфировал о приезде и был уверен, что она захлопает в ладоши, получив телеграмму. Так оно и случилось на самом деле. Полина встретила меня на вокзале, такая изящная и молоденькая, ещё моложе своих лет, со своей очаровательной улыбкой, лёгким ломаньем походки и искренней радостью меня видеть. Несмотря на четыре с половиной года, оба мы изменились мало и сразу узнали друг друга. Полина из русой стала рыжей, что было лучше, у неё были широко расставленные глаза, хорошенький нос и острый подбородок. Она хотела приехать в Киев на мой концерт, но приехал навещать отец из Таганрога - и ничего не вышло. Мы провели весь вечер не расставаясь: катались за городом, обедали в ресторане, гуляли, были у неё. В ресторане она пожелала, чтобы мы обедали в отдельном кабинете, дабы я мог играть ей на пианино. Это был очаровательный обед, а я с удовольствием играл ей на плохоньком пианино. Она уже всеми силами рвалась в Петроград и просила её устроить в Медицинский институт. Трудность - она еврейка, а там 3% норма.

Приехав в Москву, я погрузился в деловую атмосферу, предварительно еле найдя себе номер - в девятнадцатой гостинице, так Москва перегружена. Со Струве, заведующим издательством Кусевицкого, очень обходительным господином башенной величины, мы разговаривали в первый день с одиннадцати часов вечера до часа ночи, а на другой день с трёх часов до десяти, причём у меня дважды заболевала голова, а один раз я даже удрал на двадцать минут погулять. Он мне показал почти все последние издания, выказал массу любви к своему делу, и в конце концов, обедая в «Праге», мы почти договорились. Условия ничего, но маловат процент. Окончательного решения не произошло, я обещал подумать и написать. (Романсы и фортепианные пьесы 100-200; соната, трио, квартет 300-500; симфоническая пьеса 400-1000; концерт 500-800; балет и малая опера две-три тысячи; оперы три-пять тысяч; первое издание, триста экземпляров, без процентов; со второго и т.д. 10% с цены экземпляра). По окончании войны он надеется перевести меня в РМИ и, может быть, даже с вещами, изданными у Гутхейля.