Сергей Прокофьев. Дневник - 817

3 ноября

Двадцать девятого в день исполнения «Алы», день который я для себя считал большим, - у меня было мерзейшее настроение, так же и весь вечер. Причины - не более как досадные недоразумения, презабавно рассеянные на другой день. Исполнение «Алы» носило парадный характер - масса желающих её слышать, все билеты проданы и прочее. Приятной радостью для меня было, когда после первых тактов я услышал, насколько лучше звучит оркестр на эстраде и с железным занавесом. Оркестр играл много лучше, чем в январе, но можно было бы и тоньше. Однако, при некотором недоверии к варварской музыке, а порой и враждебности, оркестр не мог и не желал быть тонким. Тем не менее, конец вышел ослепительным, а вновь доставленный тамтамист напустил ослепительного золота. Мне было приятно дирижировать «Шествием Солнца», ибо инструментовка его верно рассчитана. Я сразу же начал выжимать из оркестра всё, что можно, и, тем не менее, нарастания хватило до последнего такта. Успех превзошёл мои ожидания: с эстрады шикания не было слышно - одни громогласные аплодисменты. Когда же они стали стихать, кто-то рявкнул «долой!» (по другой версии «довольно»), и тогда произошла такая бурная овация, которая далеко затмила любимца Рахманинова, непосредственно перед «Алой» игравшего свой 2-й Концерт. И только половина оркестра злостно шикала, а группа человек в десять, с Чернявским во главе, бешено орала «браво». Прибежавшие в артистическую Попова и Каракаш были от восторга как сумасшедшие и говорили, что они не слышали «Восхода Солнца», а видели его. За ужином у Зилоти было довольно монотонно, а меня с Рахманиновым посадили по разным концам стола, вероятно, чтобы мы не разговаривали. И только дня через три Зилоти сообщил, что после моего ухода он с Оссовским интервьюировал Рахманинова об «Але» и тот сказал, что он одобрил яркую инструментовку, моё дирижирование, даже много мест в сюите, находя, что параллельно с этим много «музыкального гримасничества» и такого, что он не может слышать, но что всё же это очень талантливо и что надо печатать у Кусевицкого. Оказалось, что, хотя Кусевицкий и приписывает меня в своё Гутхейлевское отделение, Рахманинов и тут состоял в жюри (Кусевицкий, Рахманинов и Струве), был до сегодняшнего дня в оппозиции, и лить теперь сказал «да». На другой день я слушал его романсы с большим интересом. Последняя серия на стихи новых поэтов - прямо прелесть. Нина Кошиц - исполнительница, заслуживающая тщательного внимания. Но она так хвасталась как-то на ужине у Зилоти, что я был весьма к ней в оппозиции. На том ужине мы обменялись парой колкостей. Прослушав целый вечер романсов, я решил: надо написать несколько новых. Сувчинский подвернулся с томом Анны Ахматовой, которой я давно интересовался и на которую давно мечтал написать несколько интимных, простых романсов без шестиэтажностей двадцать третьего опуса, и следующие дни, тридцать первое октября - третье ноября, я с редким увлечением, лёгкостью и любовью провёл за сочинением опуса 27. Результат четырёх дней - пять романсов, которые мне всё больше и больше нравятся, а теперь я прямо в восторге от сочинённого. Я даже думаю, что они - некоторый этап в цепи моих опусов: я имею ввиду их интимный лиризм.