28 октября
Эта неделя - неделя репетиций: четыре «Игровых» и три «Аловых». У Коутса фурункул внутри носа и он сидит дома. Репетиции «Игрока» делали Дранишников и я. Конкуренцию нам составлял Асланов, у которого параллельно шли репетиции «Пророка», которые у нас отобрали всех участников, но к «Игроку» был такой трогательный интерес, что все они в каждый свободный промежуток прибегали - и всегда кто-нибудь да делал «Игрока». Ершов принялся за дело серьёзно и сидел каждую репетицию. Очень увлекался, врал, извинялся, махал руками и выказывал массу таланта, изображая то или иное место на сцене. Попова знала и пела верно, Боссэ-Генерал был очень хорош, Бабуленька не появлялась. Партия Генерала во втором акте шла при общем хохоте. «Алу» я две репетиции учил добросовестно, а на третьей, генеральной, произошел инцидент. Не хватало ударных, заказали к гереральной еще троих. Но заведующий оркестром нашёл лишь одного, ничего мне oб этом не сказал, и в результате мы оказались без там-тама и двух тарелок. Я сначала думал, что эти инструменты за недостатком мест не были поставлены, но узнав, что их нет и что, стало быть, - не обрати я внимания - мы бы и на концерте остались без там-тама (а что за «Шествие Солнца» без там-тама?!), я пришёл в волнение, остановил оркестр и громко потребовал у заведующего оркестром отчёта, почему нет инструментов и почему я не поставлен об этом в известность. Тот отчёта дать не мог. Я сказал, что так люди не поступают, и назвал его «антихудожественным человеком». Он что-то ответил, обиделся и ушёл. Зилоти взволновался, подошёл к оркестру и постарался меня успокоить, говоря:
- Будут, будут, Сергей Сергеевич, завтра будут, а об этом потом, не обращайте внимания, продолжайте...
Сказав, что можно подумать, будто мы в Харькове, я продолжил репетицию, крайне огорчённый, так как вечером они-то будут, но будут играть без репетиции.
Был у Алчевского и репетировал с ним «Утёнка». Встретил у него le grand Konstantin Balmontin. Я думал сначала, что Бальмонт ничего обо мне не знает, и так себя и держал, т.е. говорил о ерунде для того, чтоб о чём-нибудь говорить, но оказалось, что он часто читал всякие газетные похвалы, а прослушав «Сарказмы», весьма ими заинтересовался и сказал, что ему рисуются: бешеная страсть, чудесный лиризм в третьем, смерть в четвёртом и заколачивание чёрта в пятом. Я ответил, что программы в них нет, а если и есть намёки на неё, то только из нашего внутреннего душевного мира. О программе пятого «Сарказма» я ничего ему не сказал. Она приблизительно такая: иногда мы зло, грубо и беспечно смеёмся над чем-нибудь, но всмотревшись пристальней, видим, что осмеянное нами настолько жалко, настолько несчастно и даже трогательно в своём ничтожестве, что нам становится страшно своего смеха, он восстаёт в наших ушах, и тогда мы слышим свой собственный смех, на этот раз смеющийся над нами.
Бальмонт читал свои новые сонеты, предлагал мне их для романсов, звал к себе (чем я остался крайне доволен) и обещал заехать на «Алу», несмотря на то, что у него в этот вечер будут гости.
Сегодня мама сухо сказала мне:
- Звонила Павлова.
Со времени весны про неё не было ни слуха, ни духа. Я ужасно буду рад её увидеть!