Сергей Прокофьев. Дневник - 809

Июль

Мы вели путевые записки, которые на полдороге были прерваны, так как мы с Боренькой разъехались. Произошло это у его брата в Самаре, где Боренька, влюблённый в семнадцатилетнюю Веру Сурошникову (не попросту, а в высших планах, трансцедентально и «единственный раз в жизни»), не мог уехать, а я скучал и рвался продолжить путь. Вера была весьма загадочная девушка и не без изюминки, а остальная публика, с её десятками миллионов - сера до тошноты. Итак, после громогласного объяснения с Боренькой я уехал один, но уже в Царицыно получил срочную телеграмму с просьбой подождать, ибо поэт тоже выехал, днём поздней.

Я ответил поэту поэтично:

Получивши извещенье.

Одобряю вас гигантски.

Ждать в Царицыно мученье, -

Я вас встречу в Астраханске.

Что и исполнил.

По дороге в Астрахань, на пароходе я был действительно принят, неизвестно почему, по облику надо думать, за поэта. Так по крайней мере решила компания молодёжи, ехавшая на пароходе. Я себя выдал сначала за поэта, потом за художника-футуриста, потом за композитора, потом за иностранного композитора, потом за коммивояжёра большой американской фирмы, потом за представителя русской компании, желающей основать завод на берегу Каспийского моря, потом за помещика, со скуки занимающегося богословием (я действительно читал «Великих посвященных» Шюре), потом за великого шахматиста (я всех разнёс на пароходе), рассказывал всем разное, очень забавлялся, всех сбил с толку, так как во всех этих областях сыпал кучей специальных терминов, и на прощание, несмотря на все просьбы, так и оставил всех в неведении.

С Борисом Вериным (псевдоним именно от этой Веры) мы встретились в Астрахани чрезвычайными друзьями и, в ожидании парохода по Каспийскому морю, прожили два дня, живя в каюте парохода, пожирая икру и мило катаясь на моторной лодке по широченной матушке-Волге. А когда мы на моторной лодке провожали пароход, на котором приехал Борис Верин и на котором вся публика была нам знакома, то это было совсем помпезно: мы шли параллельным курсом, нам махали шляпами, платками, вся публика высыпала на палубу, пароход гудел и замедлял ход, капитан приветствовал с мостика и т.д. Однако в Астрахани композитор и поэт расстались вторично: Борис Верин не мог проснуться полдевятого, я его обливал холодной водой, он тогда освирепел и со злости проспал отход каспийского парохода. Я уехал один.

Чем дальше от Астрахани, тем больше суживалась Волга. Затем она вдруг расширилась до горизонта и превратилась в море. Мы пристали у 12-футового рейда и, пересев с речного парохода на морской, ушли в море. Море было до противности спокойно, безнадёжно серо, погода ни тёплая, ни холодная, пароход довольно мизерабелен[1], народу пропасть, а самым скверным были мошки, правда, не кусавшие, но заполнившие воздух так, что в нём топор мог повиснуть, и немилосердно лезшие в нос, глаза, в чай, в икру. Я попробовал спать в уютной спасательной лодке, но побоялся скатиться в море и среди ночи ушёл в каюту. На другой день, в полдень, прибыли в Петровск. К этому времени мне Каспийское море надоело до отказа и я, бросив свой билет до Баку, быстро перебежал на стоявший тут поезд, а на другой день к вечеру был уже в Тифлисе. Во-первых, я очень радовался, что я на юге. Затем Тифлис мне очень понравился: живописный, благоустроенный, оживлённый город. Пойдя вечером в клуб, чтобы поужинать, я услышал хороший симфонический оркестр и «Тассо» Листа. Был в Восточных банях и чрезвычайно ими наслаждался. На следующий день в вагоне, не имеющем стенок, поехал в Боржом по очень красивой дороге. Боржом меня весьма интересовал, так как я люблю минеральную воду его имени. Курорт уютно запрятан меж тёмных, покрытых лесом, гор. Он тих сравнительно с Кисловодском, но недостаточно тих, чтобы быть «тихим уголком». Я встретил там Гутман, консерваторку, и мы с ней сделали чудесную, солнечную прогулку на местную вершину Бакуриани. Из Боржоми я вернулся в Тифлис, где на перекладных отправился по Военно-Грузинской дороге во Владикавказ.

Встретившийся мне Игорь Субботин, брат Олега, и его спутник инженер, рассказывали много чудесных вещей про Закавказье, которое они по обязанности службы исколесили вдоль и поперёк, а уж какие дифирамбы были грузинкам, их красоте, женственности и любви, что прямо дух захватывало. Военно-Грузинской дороги я ждал с нетерпением и получил огромное удовольствие от неё. В огромном, допотопном рыдване, сидя на козлах без шапки и с повязанной от солнца платком головой, я ехал по ней два дня. Конечно, надо проделывать путь в обратном направлении, но и так хорошо. Особенно хороши: монастырь в Мцхетах, долина Арагвы, подальше к верховьям, пропасти у водораздела, Казбек и лучше всего Дарьяльское ущелье. Между прочим, я по дороге, сидя на моих козлах, обнаружил вдруг рифмальную склонность и сочинил несколько стихотворений юмористического характера. Владикавказ оказался, как я впрочем и ожидал, премилым городом, который однако был так в стороне от мира, что никто не мог мне указать, как едут в Петроград. Я ожидал получить мою корреспонденцию, но ничего не было. Марусе Павловой я из Боржома послал открытку с одним словом «привет», но переврал адрес настолько, что открытка, конечно, не дошла. Три дня спустя, т.е. двадцать седьмого июля, я прибыл в Северную Пальмиру.