Сергей Прокофьев. Дневник - 723

Май

Второго мая состоялось свидание с Ниной в зале третьего класса Николаевского вокзала. Это свидание имело важные следствия: Нина решилась поступить решительно, атаковать в последний раз отца, а если и теперь не выйдет, то мать. Сражение произошло в следующий вечер. Нина позвонила и с волнением и некоторой торжественностью сообщила, что только что говорила с матерью. Сообщение о том, что Нина меня любит и хочет выйти замуж, Вера Николаевна приняла снисходительно, но в свадьбе сейчас же и в отъезде заграницу категорически отказала. Со своей стороны Нина чувствует себя крайне взволнованной и требовала, чтобы я сейчас же обо всём рассказал моей матери. Мы еле договорили по телефону. Маму это всё очень ошеломило, но она со свойственным ей благородством не протестовала.

Вечером я играл на «Вечере современной музыки» Добычиной.

Присутствовавшие Элеонора и Башкиров поражались моему рассеянному виду, причём Элеонора знала причины, а Башкиров нет. Играл я мелкие пьески, и довольно скверно.

На другой день утром Нина телефонировала, что с матерью ей разговаривать положительно бесполезно - не внемлет. Хотя Вера Николаевна и уклоняется от прямого разговора со мной, боясь с моей стороны резкостей, но лучше, если бы я приехал и поговорил. Я приехал. Мы сидели с Ниной в биллиардной, Вера Николаевна вошла, села в кресло и заявила, что затея моя нелепа; начать с того, что здоровье Нины слабо, у неё может быть чахотка и выходить ей замуж рано. Затем, приключись с ней что-либо в Италии, кто ей поможет? Разговор был длинен и в сущности никчёмен, ибо мы друг друга понимать не хотели. Вёлся он сухо, прямолинейно, с лёгкой враждебностью. Нина молчала.

- Подумать, что из-за того, что какой-то Дягилев требует балет, устраивать такую историю! - воскликнула с возмущением Вера Николаевна, вставая и кончая разговор. Нина обещала прийти сегодня ко мне, её беспокоили её отношения с моей матерью.

В четыре часа она пришла: маленькая, тихая и смущённая. Мама её приняла довольно мило, даже совсем хорошо, и вообще приняла позицию благородную, не мешать людям жить; хотя в душе была уверена, что мы делаем колоссальную глупость. Перед приходом Нины, она уронила: «Не такую жену я ждала для тебя», но сейчас же замолчала. Затем я Нину провожал и мы сами восхищались своей смелостью, идя под руку по улице. (Я был высок. Нина маленькая. Увидя другую парочку - отца с дочкой-подростком - я сказал, что совсем неплохо выглядит, когда высокий мужчина идёт с маленькой женщиной. Нина поправила: «Если эта женщина - десятилетняя девочка»)[1].

На другой день - шестого - в пять часов я явился к ним. Алексей Павлович пил чай в кабинете и несколько удивился, о чём мы будем разговаривать, когда всё уже выяснено: последние разговоры, которых добивалась от него Нина уже и так оказывались лишь повторением предыдущих. Тем не менее, мы разговаривали долго и действительно всё время повторяли старое. Нина говорила мало, хотя всячески старалась меня поддержать. Тяжело было бедной девочке рвать с отцом и домом. Решено было, что завтра мы ничего не предпримем, а если и завтра не последуют уступки, то послезавтра Нина уходит со мной. Надо делать скорее: восемнадцатого начнётся пост и венчаться больше нельзя. Когда я уходил, Нине доложила горничная:

- Барыня и барин в спальной и просят вас туда.

Нина с отчаянием поглядела на меня. Я поцеловал её и даже перекрестил.

Потом она позвонила по телефону и говорила о том, что произошло в спальне. Мать резко поносила то её, то меня, а отец то выказывал страшную твёрдость, то подходил к Нине, обнимал её и говорил, что надеется, что она не способна их бросить. Но в отпуске заграницу опять строгий отказ.

Утром я ждал Нину, а Башкиров сидел в автомобиле у угла на случай, если Нина явится с провожатым, чтобы можно было сразу её увезти. Но Нина не пришла, а в два часа позвонила Таля и рассказала следующее: Нина, согласно позволению отца, направилась утром ко мне, но мать, увидев это, велела швейцару вернуть её, опровергнув разрешение отца.

Между тем я, после неудачного побега, весьма волновался и изобретал способ достать Нину. А Вера Николаевна звонила маме, чтобы я вообще не пытался силой вытащить её, так как дворники и швейцары предупреждены, будет серьёзный отпор.

Нина не звонила, а на другой день - девятого - я получил от Веры Николаевны записку, что на моё насилие над волей Нины она не может ответить ничем иным, как увезти её из Петрограда. Приписка Нины: «Жизнь зла, я ничего не могла поделать, надеюсь не прощайте, а до свидания, до осени».

Дело вступило в новый период. Начался он энергичным розыском Нины с моей стороны. Дом был пуст, Таля уехала тоже, Алексей Павлович был на заводе, а прислуга ничего не знала. Известно было лишь, что Вера Николаевна в Финляндии. Я каждую минуту ждал от Нины какой-нибудь писульки с указанием, где она, но писульки не было и не было.

Между тем по всему городу пошёл слух, что вот-вот, не нынче-завтра, или через месяц, призовут ополчение второго разряда. Настроение было отвратительным, а главное, ничего нельзя было предпринимать по отношению к Нине, ибо выцарапать девочку, поссорить её с родителями и угодить в солдаты, оставшись без дягилевского контракта, а следовательно, и без денег - это уже совсем нелепо.

Понятно, я не мог серьёзно заниматься никаким делом и только урывками делал корректуру «Баллады», партитуры 1-го Концерта и его партий (в которых, кстати сказать, оказалось такое количество ошибок, какого я никогда нигде не видывал). Впрочем, дело я сделал: я стал сочинять мелкие темки, пассажи, закорючки для «Шута», даже особенно не вникая, куда она пойдёт, а лишь представлял себе общую характеристику персонажей и событий балета. К моему удивлению, темки сыпались, как из рога изобилия. С такой лёгкостью мне давно не приходило ничего в голову. Я подходил к роялю несколько раз в день, присаживался минут на пять и почти каждый раз что-нибудь заносил в тетрадь. Каждое новое появление тем меня очень радовало. Неожиданно по прошествии двух-трёх майских недель, получился совсем приличный результат: свыше пятидесяти лоскутков для будущего балета - огромный материал. Национальный оттенок довольно ярко сказывался в них. Я всегда теперь думал, когда сочинял, что я русский композитор и шуты мои русские, и это мне открывало совсем новую, непочатую область для сочинения. Может быть, отсюда и такая лёгкость сочинения этих темок и завитков.

Чувствовал я себя, конечно, очень нервным, что особенно сказывалось по утрам, когда я просыпался, как в Неаполе и Риме, с тоскливо сжатым сердцем. А затем я не мог оставаться один и рвался к людям. Ходил в Консерваторию на акт и всякие экзамены, ездил в Павловск на начавшиеся симфонические, довольно часто бывал у Башкирова, говорил по телефону с Элеонорой.

Между тем Захаров чуть ли не каждый день звонил мне по телефону, то приглашал в Териоки, то по всяким пустякам. На его приглашение приехать в Териоки двадцать первого я ответил охотным согласием. Я был колоссально рассеян в эту поездку и не мог заставить себя быть обыкновенным. Захаров страшно интриговался, подъезжая и так и сяк, спрашивал, что со мной.

Я пробыл две ночи и день и к концу немого разошёлся. В Петрограде я почти ни к кому в гости не ходил, кроме Башкирова, да несколько раз был в музыкальных кружках: у Каратыгина, Гессена, Бенуа, Рузского, Оссовского. Всюду разыгрывали мой новый опус: «Сарказмы», производивший всегда ошеломляющее впечатление, для большинства внешней стороной. Очень немногие оценили внутреннее содержание. Нурок с Нувелем заявили:

- Следующий после пяти «Сарказмов» опус вы назовите: «Пять оскорблений действием», - и долго смеялись своей остроте.

Зилоти стал ко мне диаметрально другим: милым, расхваливающим и просил, чтобы все мои будущие оркестровые вещи имели премьеры в его концертах. А ведь как крепко его дверь была до сих пор закрыта для меня!

Дягилеву я в начале мая послал телеграмму, что готов к отъезду и жду от него для этого пятьсот рублей. И действительно, я был уверен, что через неделю-две я буду на пути в Италию. Дягилев в ответ прислал пятьсот рублей, но в ответ на это Италия объявила Австрии войну, Адриатическое море покрылось минами, Бриндизи закрылся и южный путь стал непроходим. Дягилев телеграфировал: «Conseil beaucoup prendre voie du Nord, bon voyage»[2]. Мило и решительно, но «voie du Nord» через Берген - Ньюкасль - Ламанш, где каждый день, судя по газетам, взлетали пароходы от плавучих мин и подводных лодок, - не манил. Зато я нашёл ещё более северный путь: Архангельск, через который довольно бойко велось сообщение с Америкой, оттуда на остров Исландию, которую, очевидно, не минуют пароходы, идущие из Архангельска в Америку, а из Исландии в Бордо или в тот порт Западной Европы (но не Англии), с которым этот остров сообщается. Безопасно и пикантно: через Исландию в Италию! Только бы Нину, да только бы подождали с ополчением, а тогда как угодно и куда угодно. И я телеграфировал Дягилеву: «Voie Nord convient. Graves affaires retiendront quelque temps Petrograd. Argent touche pas. Compose beaucoup matériaux»[3] (чтобы не подумал, что я надуваю с приездом, а деньги проживаю).

Я всё же не унывал. Кстати и про ополчение пошли более благоприятные слухи. Призывать-то призывали, но говорили пока за три года: призывов 1915, 1914 и 1913 годов, а я был в 1912, так что до осени мог быть спокоен. Но Нина молчала. Я поражался: неужели её две недели держат под такой стражей, что она не может даже бросить открытки?! А Элеонора объясняла проще: её уговорили.

Томясь скукой, я как-то отправился снова в Териоки, где был встречен радостными возгласами Бориса:

- Ах ты, балда этакий, приехал! Очень рад!

Это было уже около двадцатого мая.

Сначала мне показалось, что будет скучно. Девиц Карнеевых на даче ещё не было, а Лёвку я живо обыграл в шахматы. Появилась Танюша Гранат, соседка по даче, интересная еврейка лет семнадцати, которую я видел ещё в прошлый раз и с которой все мы тогда ходили в кинематограф. Когда днём она сказала, что идёт с компанией в Келомяки, я с охотой присоединился к ним. так как в Келомяках проводила лето Катя Шмидтгоф и я давно собирался навестить её. Так как и Танюша и я считали себя ходоками, то мы решили побить рекорд скорости в ходьбе до Келомяк и примчались туда на полчаса раньше остальных. Танюша запыхалась и прониклась ко мне почтением. Проведя у Кати симпатичный час, я возвращался в Териоки в обществе Тани и сестры Бориса. На этот раз шли медленно.

По возвращении в Петроград, я констатировал такое же отсутствие известий от Нины, как и раньше. Решив, что в ближайшую неделю едва ли что произойдёт значительное, я изъявил согласие на приглашение Малько выступить двадцать седьмого в Сестрорецке со 2-м Концертом. Ради этого события Малько даже откладывал концерт Скрябина и открывал сезон мною. Вообще же время я проводил так: кончил корректуру партий 1-го Концерта; продолжал сочинять материал для «Шута» и даже начал сочинять первую картину: по вечерам часто бывал у Башкирова, у которого был приятный балкон на Неву, защищенный от ветра маркизами, с двумя удобными креслам и низеньким шахматным столиком, около которого на полу стояла высокая ваза с клубникой. Мы играли партию в шахматы, немного беседовали, затем он провожал меня домой.

Я повторял Концерт к Сестрорецку. Двадцать третьего Вера Николаевна позвонила мне по телефону, сообщая, что она вернулась, совсем больна, лежит, очень бы хотела видеть маму - не заедет ли мама к ней. Мама отправилась. Вера Николаевна сообщила, что Нина в Финляндии. Подтвердила, что до осени никаких разговоров быть не может, Нина же дала слово не писать мне и не давать о себе знать.

Тому, как всё это рассказывала Вера Николаевна, нельзя было много верить, но всё же кое-что мне не понравилось. После репетиции я, в ожидании обратного поезда, ходил под моросившим дождём по пляжу - и тут внезапно произошло важное решение. Я первый раз посмел ясно представить себе картину: если бы с Ниной всё порвать... Тогда я заметил, как с меня полетел целый ряд цепей, о которых я это время не думал.

Такой обольстительной предстала мне свобода, которую я терял не замечая или, верней, на потерю которой я нарочно закрывал глаза. - что мне лёгким показалось устроить всё остальное. Итак, решение кончить историю было принято двадцать пятого мая также скоропостижно, как четырнадцатого января - начать её. Я ехал домой и смотрел на мир какими-то другими глазами, и было как-то странно, и я ещё не совсем решил, но главный стержень уже переломился, а чары Нины меркли перед радостью свободы.

На другой день моё решение не изменилось. Оно окрепло. Я никому ни слова не сказал.

Двадцать седьмого утром я уехал в Сестрорецк на генеральную репетицию. «Сны», которые я в первый раз слышу в этой редакции, несмотря на то, что она сделана уже года два, были сыграны на предыдущей репетиции до того грязно, что на просьбу Малько не сердиться, я ответил:

- Нисколько: всё равно не было ни одной ноты моей, я так и слушал за чужое сочинение.

Но на генеральной репетиции было относительно прилично. Концерт шёл хорошо. Мы даже решили поставить рояль так, чтобы я сидел к Малько спиной. Во время этой репетиции была введена флейта в побочной партии финала (когда эта тема, после проведения у фортепиано, появляется у фаготов); раньше это место было инструментовано иначе.

Вечером «Сны» были приняты средне, а Концерт, который я играл хорошо, имел большой успех. Кажется, первый случай, что никто не шикал. Я трижды бисировал. Борис Николаевич «иступлённо аплодировал». Я думал, не явится ли из Териок Борис Захаров, но этого не произошло. Симфония Стравинского совсем мила, а вернувшись домой, я нашёл открытку от самого автора, которая мне доставила большое удовольствие.