1 июня
Я люблю, когда поезд уходит рано утром: как-то бодро себя чувствуешь при утреннем отъезде. Сегодня я велел разбудить себя в семь, да и сам проснулся к этому времени, но это вышло рано: чемоданы были уложены (их всё-таки вышло два) и делать было нечего. Отправлялся я в путь с полным удовольствием и без былых сомнений. Жаль было только, что мама оставалась на две недели одна в Петербурге. Швейцар долго кричал извозчика (в эту поездку мне надо беречь деньги и таксомотор нельзя). Наконец извозчик явился и я поехал. В руках чуточный саквуаяжечек, два же жёлтых чемодана предназначались в багаж. У Пяти углов удовольствие: новый нотный магазин и в нём моя Соната. Приехал я, против моего правила, задолго до поезда, но и хорошо: день воскресный, толкотня безобразная и я еле сдал мои чемоданы. До Стокгольма, потому что после того, как сбил меня Б.Захаров, я всё ещё не знал, как я поеду из Стокгольма: его путём или моим. Поезд уже стоял. Я разыскал вагон, место, положил чемодашку и вышел на платформу. Mlle Roblin, которая спала, когда я уезжал из дому, уже успела примчаться на вокзал и теперь трогательно меня провожала. Далее явление: лауреата Ганзен и «сестры знаменитой Ганзен», обе с ног до головы ослепительно белые, а с ними Жорж Захаров - везёт их в гости в Териоки. Они покосились на Mlle Roblin, а когда я после отхода поезда подсел к ним в их третий класс (!), то не утерпели спросить, как я простился с моей барышней? Я довольно неожиданно для них ответил вопросом:
- А правда хорошенькая?
Дорога до Териок прошла незаметно, потому что мы оживлённо тараторили, причём сёстры выказывали милое внимание. Рассыпались восторженными комплиментами по поводу музыкального письма Борису, которое теперь, по-видимому, успешно демонстрируется. «Даже Зорюсе очень понравилось». Гм, она там весьма недвусмысленно высмеивается. Приехали в Териоки. Ганзята думали, что их встретит Борис, я тоже полагал, что он догадается прийти со мной попрощаться, но он либо заартачился, либо прозевал - жаль, но, во всяком случае, это неважно. Я отправился завтракать в ресторан. Публика уже интернациональная: и шведы, и немцы, и финляндцы. Накормили до отвалу и я вернулся в купе. Перед Выборгом прилип к левому окну и видел кладбище с могилой Макса. Т.е. совершенно отчётливо его креста я не рассмотрел, но группу крестов, среди которых был его, я видел ясно. И опять солнце, зелень, оживление как-то успокаивали от участи моего друга. Но поезд дымил и быстро бежал вперёд.
Становилось жарко и душно. Копоть досаждала. В купе было по-заграничному – шесть человек, да ещё ребёнок, Божье наказание. Но поезд шёл, время тоже, жара падала. Копоть тоже куда-то исчезла и стало вовсе славно, когда мы стали приближаться к Або. Если кто-нибудь попытался доказать, что Або находится в России, то его нетрудно было сбить с позиции: народ, дома, вывески - всё было чужое. Поезд на минутку приостановился у вокзала и сейчас же повёз нас на пристань, остановившись против белого парохода, уже набитого публикой. От парохода нас отделял небольшой сарайчик, который надлежало пройти, прежде чем попасть на пароход. В сарайчике стояли два полисмена в касках, которые отобрали паспорта, пообещав их вернуть во время пути на пароходе. В наивной надежде достать каюту получше, я поспешил на пароход и тут сразу почувствовал, что я попал в иностранию: пароход был шведский и я не мог объясниться ни на каком языке. У лестницы, ведшей внутрь парохода к каютам, я увидел шведку с большим листом бумаги, а вокруг неё толпу пассажиров. Она, по-видимому, заведовала каютами. Тут я вспомнил, что в Северном Бюро мне предлагали удержать место на пароходе, и храбро сунулся к шведке, заявив: «bestellung» и назвав свою фамилию. Действительно, место мне было записано и я получил отличную каюту. Каюта была двухместная, но в ней не было верхних полок, как в черноморских пароходах или в вагонах, а обе койки были нижние. Я поспешил на палубу и принялся писать маме открытку, но успел написать один адрес. Машина загудела, пассажиры замахали платками, ехавшая экскурсия сельских учительниц запела псалом и мы медленно двинулись вперёд. Я надел пальто и устроился спереди на верхней палубе. Пароход заскользил по гладкой как зеркало воде, выходя из бухты. Но за этой бухтой последовала вторая, потом какие-то острова, заливы, и так без конца. Тут только я понял, что значит заметка в путеводителях: «Только полтора часа в открытом море». Весь наш путь лежал среди таких островков и лишь ночью на полтора часа мы от них освободимся. Островки были то маленькие, то средние, каменистые, в большинстве случаев покрытые хвойными деревьями. Разбросанные в полном беспорядке, они очень занимали глаз. Я чувствовал себя великолепно и был страшно доволен путешествием.
Становилось холодно, публика с палубы куда-то разбежалась. Я спустился вниз и увидел, что ужинают. Шведский обычай: посередине стоит стол с массой закусок, иногда простых, но в большом количестве. Все подходят, берут себе и угощаются, а потом уже следует ужин из одного или двух блюд. Я этого не знал и, придя, когда уже все сидели на своих местах, не знал, что надо делать и чувствовал себя неловко. Но в конце концов я всё-таки поужинал. Вышел на палубу - было холодно и ветрено. Я вспомнил, что в Стокгольме мы будем рано и что перед ним будет интересно - и пошёл спать.
Свободное копирование
