Сергей Прокофьев. Дневник - 561

22 апреля

Настроение, которое было у меня утром, не принадлежало к числу хороших. Оно было смутное. Я боялся за плохой исход конкурса, боялся, что вся эта работа, всё стремление завершится поражением. Я повторил Концерт и «Тангейзер»; оба шли хорошо. Я нервничал, но не особенно волновался. В конце концов решил, что даром не сдамся, конкурс конкурсом, а я буду стараться сыграть хорошо. Не думать о публике, о конкурсе, а думать о музыке во время исполнения - вот главная задача. Мама и родственники уехали раньше, к началу конкурса, я остался один дома. Я люблю оставаться один перед моим выступлением. Но тут явился полотёр, кроме того мне уже не сиделось и в два часа я вышел из дому. В Консерваторию было рано - всё равно раньше пятого часа мне играть не придётся. Дойдя до Фонтанки, я сел в пароходик и поехал, не без удовольствия. Пароходик причалил к конечному пункту, к Калинкину мосту. Я вышел на берег и очутился на Петергофском проспекте. Ровно год с этого проспекта отправлялся на такой же бой Борис Захаров, тоже гордо желавший победы. И почему меня сегодня невольно занесло сюда же? Чтобы я тоже не получил рояля? Было пыльно и скверно в этом чернолюдном квартале. Я зашёл в скверик, где впрочем не было лучше. Зелени ещё не было, куча грязных ребят и женщин рылись в песке. Мимо меня прошёл один из незначительных преподавателей Консерватории, Пузыревский. с удивлением покосившись на меня. Я сел в пароходик и поехал обратно. Пешком прошёл от Фонтанки до Консерватории. Я принял деловой, холодный вид. В Консерватории тихо, все на экзамене, наводняя Малый зал. И только у лестницы толпятся безбилетники, которых не пускает стража. Я вошёл в артистическую. Там была Малинская, тоже ученица Есиповой, и Позняковская, аккомпанирующая ей и заменявшая Анну Николаевну. С Малинской мы всегда ругаемся. Сегодня я попросил её выйти, чтобы остаться перед выступлением одному. Она и Позняковская, не прекословя, вышли. Сегодня честь класса не позволяла возражать мне.

Конкурирует всего семь человек:

1) Херсон, ученик Оссовской, не представляющий ровно ничего;

2) Кинд, бойкая пианистка и милая барышня, играла сегодня с блеском и произвела эффект, оборвав толстую струну;

3) ученик Гальперин, игравший неплохо, но грубо.

Далее следуют настоящие конкуренты:

4) Голубовская. Когда я пришёл, она только что кончила. Говорят, играла очень хорошо.

5) Зеликман, который играл в настоящий момент.

После него была моя очередь с «Тангейзером»; затем Малинская, не имевшая никаких шансов, и снова я с моим Концертом. Подобное двоекратное выступление на конкурсе случалось первый раз в жизни Консерватории и вызывало разговоры. Итак, я остался один в артистической. До меня из Малого зала доносились урывки раскатов Концерта Листа, который, как мне казалось и как следовало ожидать, с блеском играл Зеликман. На столе лежали ноты Концерта. Я, чтобы убить время, разверну л их, и по доносившимся урывкам пробовал следить за течением концерта. Последняя страница была покрыта аплодисментами зала. В коридорчике, отделявшем зал от артистической, поднялся шум, стали прибегать из зала - Зеликман кончил. Я растворил дверь и, увидев его, протянул ему руку:

- Поздравляю вас, звучало блестяще, насколько мне удалось отсюда слышать.

В ответ жестокое отчаяние. Я решаю, что это чрезмерная самокритика и боязнь за исход конкурса. Весь коридорчик набит публикой, прибежавшей из зала. Я злюсь, что негде уединиться и сосредоточиться перед выходом. Подходит Харитон и говорит:

- Поздравляю вас!

- С чем?

- Ваш главный конкурент побит.

- ?

- Зеликман сбился пять раз, путал и мазал весь конец.

С этим известием я вышел на эстраду. Не знаю, хорошо или плохо оно на меня повлияло. Вот почему плохо: шансы увеличиваются, значит увеличивается и обязательная необходимость сыграть непременно очень хорошо, тогда рояль мой. Мне аплодируют, затем в зале долго шумят, а я сидел и ждал, чтобы начать pianissimo. Последние дни я колебался - играть ли начало «Тангейзера» только piano и певуче, как сказано у Листа, или же pianissimo и беззвучно, как раздаётся издалека хор странников в опере. Решив в пользу последнего, я начал очень тихо, и, как говорят, начало «Тангейзера» было сыграно лучше всего. Далее следовала вакханалия, во время которой я почувствовал, что руки мои быстро утомляются. Рояль был тугой. Тот самый милый «Беккер» №28002, который я так хотел и которого так добивался, и которому так радовался, когда его специально для меня привезли на экзамен! Теперь я чувствую, что гибну, и вся моя задача состоит в том, чтобы доиграть вещь до конца, по возможности сохранив блеск. Блеск удалось сохранить, но кое-что вышло грубо. Руки у меня ломило от усталости. Зал громко аплодировал. Кто-то, верно приверженец Голубовской или Зеликмана. шикал. В артистическую явились Черепнин, Дранишников. Штембер. Первые два очень хвалили, последний сказал, что хорошо, хотя хуже, чем на экзамене, и уехал в свою Тулу. Чтобы скрыться от толпы, наводнившей и артистическую и все окрестности по случаю десятиминутного антракта, я взял под руку Дранишникова и ушёл с ним в один из дальних классов, чтобы перед выходом ещё раз просмотреть Концерт и всякие придуманные эффекты. По дороге встретил Голубовскую и спросил, как надо держать руки, вверх или вниз, чтобы они скорее отдохнули. Руки у меня не только устали, но болели, и я очень боялся, что к Концерту они не отдохнут.

- Вверх, конечно вверх, пусть кровь отливает, - сказали Бушен и Голубовская.

Кто-то посоветовал опустить их в тёплую воду, но я боялся этого эксперимента. Я спросил, как себя чувствует Голубовская после игры. Она ответила, что ничего, хотя были многие недочёты. Я уединился с Дранишниковым и просмотрел мой Концерт. Дранишников восхищался моим исполнением «Тангейзера» и говорил, что Зеликман погиб безвозвратно. Я неуверенно отвечал:

- В таком случае дело совсем не так плохо...

- То есть совсем хорошо! - говорил Дранишников.

Это был мой первый проблеск уверенности в победе. Малинская кончила. Настала наша очередь. С тех пор, как я кончил «Тангейзер», прошло полчаса, а руки мои всё ещё не совсем отдохнули. Я заметил при моём появлении на эстраде, что многие профессора (а их сидела армия человек в тридцать) развернули экземпляры моего Концерта, которые я раздавал в течение недели. Концерт прошёл отлично. Я не боялся его играть, потому что уже неоднократно исполнял публично. Дранишников аккомпанировал бесподобно: то гремел как настоящий оркестр, то стушёвывался с очаровательной скромностью, и всё время следил, как человек искренне понявший и полюбивший эту вещь. Мой девиз исполнения - сдержанная нежность в анданте и безудержная стремительность во всём остальном Концерте - была строго выполнена. Вообще исполнение удалось на редкость. По окончании - аплодисменты, шиканье и страшный шум. Совсем как после моего летнего исполнения 2-го Концерта в Павловске. Экзамен кончен.

Всюду толкотня и невообразимое оживление. Много профессоров поздравляют меня с «великолепным» исполнением. Меня окружают Мясковский, Каратыгин, ещё другие музыканты, Раевские и прочие родственники. Я на время выгляжу совсем победителем. Затем всё редеет. Профессора мало-помалу удаляются в конференц-зал. Часть слушателей расходится по домам, но большая толпа остаётся ждать решения у двери конференц-зала. Я предлагаю Голубовской начать нашу «историческую» партию и вынимаю карманные шахматы. Она соглашается. Бушен, Шандаровская и маменька Голубовской липнут тут же и мешают играть. Я попадаю в компанию лагеря, настроенного за Голубовскую, то есть против меня.

По-видимому, мы главные конкуренты, так как Зеликман сорвался в середине и доиграл плохо. Впрочем, говорят, что комиссия не обратит внимания на ту случайность, что он сбился, тем более, что это по вине Николаева, который, желая пофорсить, аккомпанировал наизусть и будто бы первый и напутал. Я уступил Голубовской белые и партия начинается. Мало-помалу нам удаётся сосредоточиться и «мешающий элемент» ушёл к конференц-залу. Конечно, мы играем немного в растерянных чувствах, партия иной момент казалась какой-то ненужной, иной раз от конференц-зата доносился шум и мы прислушивались, но всё же партия мало-помалу затягивала и сосредоточивала интересы на себе. Я сказал:

- Помните, ставка - рояль: проигравший партию и получивший рояль, отдаёт рояль выигравшему.

Голубовская засмеялась:

- Конечно!

Мы играли довольно долго. От конференц-зала доносился гул ожидающей толпы.

- Я слышу, кричат - Зеликман! - сказал я.

- Ну? - вскочила Голубовская.

Но оказалось, что это сторож носил профессорам чай, а учащиеся бросились к нему с расспросами, не слыхал ли он чего, пока был в конференц-зале. Между тем Голубовская сделала ошибку и начала проигрывать партию. Через час игры она сдалась.

Мы спустились к конференц-залу. Там сидела большая толпа, притащившая скамейки, стулья, рассевшись по всей лестнице. Многие нервно ходили или оживлённо спорили. Преобладали ученики классов Николаева и Ляпунова, стало быть, враждебные мне элементы. Появился Крейслер и взял меня под руку, спрашивая, не могу ли я дать ему двадцать пять рублей.

- Голубчик, да у меня самого ничего нет. Вот если рояль дадут, тогда с удовольствием.

- Так ведь тебе и дадут, ведь сейчас обсуждается вопрос, тебе или Кинд, остальные кандидаты уже отпали.

- Откуда ты знаешь? !

- Кто-то из профессоров вышел и сказал.

Я очень встрепенулся, хотя не совсем верил словам Крейслера. Вскоре я увидел профессоршу Кускову, которую окружало несколько её учеников и учениц. Она вышла из конференц-зала сильно взволнованная, что её ученика Гальперина не допускают к окончательному голосованию на рояль.

- А кого же допустят? - спрашивают ученики.

- Из сегодняшних Голубовскую и вот его, - указывает она на меня. - Да ещё кого-то из вчерашних.

- А Зеликман? А Кинд?

- Не допущены.

Ясно, дело близится к развязке - спор из-за Голубовской и меня. В это время прямо ко мне быстро направляется Бударина, с ней Дамская. Бударина протягивает руку и говорит:

- Поздравляю! Вам!!

- Что мне? - спрашиваю, не желая ещё верить.

- Рояль ваш, - повторяет Бударина.

Дамская поздравляет. Я, боясь на случай ошибки попасть в дурацкое положение, сдержанно благодарю и спрашиваю, откуда они узнали. Они отвечают, что Лемба вышел из конференц-зала. В это время в конце коридора показался Винклер. Я иду к нему навстречу. Он говорит:

- Поздравляю вас. Это замечательно: за - тринадцать голосов, против пять.

Огромное большинство, я никак не ожидал.

Я иду дальше к конференц-залу, все встречающиеся профессора поздравляют и трясут руку. Но я себя так подготовил на дурное, что как-то не решаюсь обрадоваться победе. Наконец появляется Глазунов и классные дамы и монотонно читает протокол. Глазунов невнятно сообщает, что рояль присуждается «ученику заслуженного профессора Есиповой, Сергею Прокофьеву» и, не останавливаясь, переходит к чтению отметок. По окончании чтения ученики Николаева и Ляпунова немного шикают. Раздаются голоса «несправедливо!». Ко мне друзья подходят с поздравлениями. Шиканье меня смешит и напоминает Павловск: хотя я, конечно, предпочёл, чтобы аплодировали, но николаевцы и ляпуновцы. конечно, не могли радоваться поражению своих героев. Голубовская с изумительной выдержкой подходит ко мне и поздравляет. Я с улыбкой извиняюсь. Дамская, Бударина, Крейслер и прочие торжествуют. Я говорю Дамской: если хотите заслужить расположение моей мамаши, позвоните ей сейчас о рояле, а я должен разыскать Глазунова и Габеля. Дамская отправилась к телефону, а я, кратко поблагодарив Глазунова, отправился к Есиповой. Выходим с Дамской, ибо по пути. У Есиповой уже Штейнберг, Миклашевская, Венгерова. Калантарова с цветами и поздравлениями. Но Есипова взволновалась и доктора запрещают пускать кого-либо. Профессора оживлённо обсуждают между собой результаты голосования. Глазунов был страшно против меня и даже не хотел допускать к голосованию. Однако постановили допускать к голосованию только имеющих круглую 5+. Такими оказались: Голубовская и я от сегодняшнего дня, и Берлин и Келлер (ученики Лаврова) от вчерашнего. Голосование: я - тринадцать голосов, Голубовская - пять, Берлин - два. Келлер - один. Глазунов не хотел объявлять результатов конкурса, так он был расстроен ими. Классные дамы еле убедили, говоря, что это неудобно. За меня, по-видимому, были: Штейнберг, Миклашевская, Венгерова, Калантарова, Дроздов, Гелевер, Лемба, Медем, Винклер и другие. Лавров и Ляпунов не голосовали, так как их ученики играли. Дубасов был против. Ясно, что получил я премию не за «Тангейзера», а за мой Концерт.

Я отправляюсь домой в девять часов вечера, где поздравляют, шампанское, приехали Раевские и полное торжество. Постоянные телефоны от Каратыгина, Мясковского. Мещерских. Андреевых. Да, это была победа, дорогая мне тем, что она произошла в столь любимой мною Консерватории, и ещё тем. что я не был поглажен по головке, как исправный ученик, а одержал победу новым словом, моим словом, поставленным наперекор рутине и закаменелым традициям Консерватории.