Как в следующий за сим третий день февраля отходила из Богородицка московская почта, то надлежало нам уже решиться, что делать и посылать ли в Петербург деньги или нет. Весь почти сей день провели мы в писании туда писем. Я не успел встать, как принялся за сочинение начерно письма, но все оное, каково ни велико было, не годилось. Надлежало сочинять другое, а там третье и оба переписывать набело. Письмы были превеликие. Писать необходимо надобно было самому мне и спешить, а притом в каждую минуту опасаться, чтоб не заехал г. Сахаров, которого в сей день в Богородицк дожидались и которому быть у меня было надобно. Ни в которое время был бы я сему гостю так много не рад, как тогда, если б он заехал и мне писать помешал. Для меня была тогда каждая минута дорога. Почтмейстер приказывал мне то и дело, чтоб я поспешал. Наконец, один гость ко мне и заехал, но, по счастию, во время самого уже запечатывания писем, а при том любезный человек и мой друг г. Шушерин, и который не мог мне сделать дальней остановки и помешательства. А таким образом я дело свое и кончил и отправил корабль на произвол судьбы на воду.
Содержание писем моих было сообразно с принятым нашим в предследовавший вечер намерением. Мы денег не послали, а писали к г. Алабину, чтоб получил он их от г. Неклюдова, а сего просили, чтоб он ему их дал, и буде своих нет, то хотя б занял за какие б то проценты ни было; буде же нет г. Неклюдова в Петербурге, то писал бы г. Алабин уже скорее ко мне и подождал бы уже присылки, ибо деньги были готовы.
Сыну моему в сей день было гораздо лучше. Он в состоянии был уже несколько писать и был при сочинении письма моего наилучшим моим советником, и тем паче, что дело сие до него касалось. Впрочем, хотя он наружно и ничего мне не оказывал, однако, я знал стороною, что душа его находилась в смущении и беспокойстве. Сего я и ожидал по поводу употребленной мною к пользе его и уничтожению его грусти особой и мне очень хорошо удавшейся хитрости, чрез которую и достиг я до того, что он с того времени казался быть спокойнее.
Впрочем, как г. Шушерин, приехавший тогда к нам из своей деревни, у нас тогда ужинал и ночевал, то провели мы с ним вечер тот очень весело и наиболее в разговорах о нашем городничем князе, и о последнем его поступке при случае крестин дочерних. Он столько ж не мог надивиться тому, как и мы, что он не удостоил никого приглашением на обед сей, хотя ко всем присылал сказывать о родинах ж все отвезли к нему, по обыкновению, рубли свои; а того еще более не мог он надивиться г. Арсеньеву, что он дал себя сему грузину одурачить и довесть до того, что он прежних друзей своих оставил, променяв на него, и признавался потом, что он некогда был в его когтях, но узнал уже после, сколь человек сей дурен и опасен.
В наставший после сего день сыну моему было уже столь легко, что ему можно было считать себя от болезни своей освободившимся. Он вступил во все прежние свои дела и осталась в нем одна только слабость. За все сие приносил я Богу моему тысячекратные благодарения и, более по сему случаю, написал чувствования благодарности, которые переписал я набело.
Кроме сего, достопамятен был сей день преужасною, страшною и опасною метелью, бывшею в оной. Снегов в сию зиму было и без того очень много, а в этот день приумножилось еще того более и навалило столько, что нигде не было ни проходу, ни проезду. Смешно было это: дочерям моим вздумалось съездить во флигель к г-же Петровой; но не успели выехать, как лошади посреди площади так увязли в снег, что насилу их отрыли. Гость мой принужден был пробыть у нас, за метелью сею, во весь тот день, и хорошо сделал, что не поехал, ибо метель была смертоносная и пагубная для многих.
Свободное копирование
