Наконец, 19-го числа, в третьем часу пополудни, прискакал к нам первый курьер с известием, что едут его передовые, которые вскоре после его вместе с ханскою кухнею и приехали. Сие опять всех нас перетревожило. Городничий наш поскакал с своими драгунами ему навстречу, а я распоряжал к приему его все нужное в квартире. А немного погодя приехал наконец и сам его светлость хан. Мы со всеми нашими судьями и множеством сбежавшегося народа встретили его у крыльца моего дома, и я провел его в свою гостиную, где он разоблачился и, скинув свою соболью шубу и с головы шаль, которою был окутан, остался в одном своем длинном, носильном платье, похожем весьма на монашескую ряску или полукафтанье, а и шапка на нем осталась во всем подобная монашеской камилавке, с тою только разницею, что сшита была она из наимельчайших черных овчинок. Теплый мой и спокойный домик так ему полюбился, что он тотчас сказал приехавшему с ним вместе г. Лашкареву, что он вознамерился здесь взять отдохновение и переночевать и в дальнейший путь отправиться уже наутрие. На Что он ему отвечал, что это будет очень кстати, поелику коляски, в которых ехали его чиновники, по дурноте тогдашних зимних дорог и по ухабам так изломались, что их доводится бросить и доставать вместо их зимние кибитки.
Не успели все узнать, что хан расположился у нас ночевать, как все наши судьи ему откланялись, и остался с ним один только я как хозяин и г. Лашкарев, что мне было в особливости приятно, поелику я получил случай не только насмотреться на него, сколько мне было угодно, но с ним вступил и в разговор. Он показался мне очень нестарым и не более как лет 35 или 40. Собою был высок, сух и худ и точно монах, весь в черном платье, но вид имел приятный, и все черты лица его означали в нем разум острый и великий. Он сел тотчас для отдохновения на наше канапе, по обыкновению нашему, а не по азиатскому, а в тот же почти миг камердинер его, француз, поднес ему кофе, стоя пред ним на коленях. Я удивился сему обыкновению, также и тому, как он курил табак из трубки, поданной ему после Кофе. Сия была обыкновенная глиняная, турецкая, с предлинным чубуком, и хан курил из нее, вставши уже с канапе и расхаживая по комнате, и особливость курения его была та, что он, курнув не более разов трех или четырех, пускал потом изо рта такое великое множество дыма, что весь оным обнимался, и трубка выкуривалась уже вся и подавали ему чрез несколько минут уже другую.
Между тем как он, куря свою трубку, расхаживал по комнате, разговаривал он с г. Лашкаревым по-французски и смеялся, и шутил над ним по поводу, что случилась с ним бедушка, и он, подъезжая к Богородицку, упал в снег, при случае изломавшейся его коляски, и потерял свои золотые часы, говоря, что он желал бы душевно, чтоб часы его найдены были после каким-нибудь бедным человеком, которому бы они очень пригодились. Я любовался духом, слыша сии слова, изображающие черту его благодушия, однако не рассудил за блого давать им знать, что я разумею по-французски, а самое сие и побудило хана, желавшего вступить со мною в разговор, начать со мною говорить по-русски, хотя сие не прежде он учинил, как обозревшись и увидев, что нас было в комнате только трое; ибо при прочих не говорил он инако, как по-татарски и по-французски. Я удивился, услышав, что он изряднехонько говорил по-русски, чего мы до того никак не знали. Он расспрашивал меня весьма благоприятным образом о нашей волости, о дворце, и много кое о чем о прочем. И как я приметил, что был он весьма любопытный и сведущий о многом человек, то мало-помалу завел я его в разговоры о разных материях, продолжавшихся более часу и с таким с обеих сторон удовольствием, что я его душевно полюбил. И как мне восхотелось нарисовать для себя и его вид и оставить у себя вместо памятника, то, желая ближе его рассмотреть и позаметить все черты и приметы лица его, и пришла мне мысль употребить к тому небольшую хитрость, а именно: я довел речь до наших садов и удивительных песков мраморных и вздумал поднести ему ящичек с наилучшею коллекциею сих песков в подарок, с тем намерением, что когда он станет их рассматривать и ими дивиться, мог бы я в самой близи, держучи перед ним ящичек, рассматривать и замечать в уме черты лица его, что мне по желанию и удалось. Ибо как он любопытен был пески наши видеть, то побежал я тотчас в свой кабинет и принес ему свою коллекцию, которую многие минуты рассматривал он с особливым любопытством и удовольствием и признавался, что составляют они самую редкость в натуре; а я между тем имел довольно времени рассматривать черты его лица и заметить столь живо в своей памяти, что по отъезде его в состоянии был заочно нарисовать сухими красками его портрет, столь на него похожий, чтобы татары, заезжающие после его ко мне, тотчас узнавали, что это портрет их хана, и дивились, как я мог заочно и так хорошо потрафить {Угодить.}. Он и действительно нарочито был на него похож, и картина сия украшает и поныне еще за стеклом стены моей гостиной и служит памятником тогдашнему времени и происшествию.
Хан принял от меня прекрасный ящичек сей в подарок, с отменным благоволением и вскоре после того, раскланявшись с нами, пошел спать в мою спальню, где для него служителями его приготовлена была постель, а я с г. Лашкаревым, вышед в зал, нашел ее всю наполненную табачным дымом, произведенным трубками, куримыми ханскими приближенными чиновниками. В числе их был первый его министр Зеид-ефенди, о котором говорили, что он был весьма ученый и разумный человек; другой был его дворецкий, также человек весьма неглупый и любопытный; третий -- адъютант, брат казначейский, и несколько человек других; и между прочим и молодые, некоторый род ханских пажей; но всех их было не слишком много. Упражнение их состояло в питии чая и кофе и курении табака, а некоторые отдыхали. Из наших же, ехавших с ним, кроме г. Лашкарева, безотлучного при нем пристава, был помянутый наместнический адъютант г. Комаров и еще один полковник немец из Воронежа. Со всеми ими я познакомился скоро, и будучи ласкою их доволен и поговоривши с ними несколько минут, оставил их брать себе покой и удалился к домашним моим на квартиру.
Свободное копирование
