В июле мы с ней готовились к ее отъезду в Пермь – туда получила она направление на работу. 4 августа 1986 года на электричке мы ехали до Домодедово, откуда отправлялся самолет на Пермь. Билет на электричку хранится у меня до сих пор. В тот день мы с ней купили сборник Латино-Американских прозаиков. 4 посылки мы отправили в Пермь до востребования с ней вместе из Липецка и две из Москвы. Вечером мы отправились поездом из Липецка в Москву. По возвращении в Липецк началась моя эпопея пересылки в Пермь самого необходимого в посылках: 10.08. – 2; 13.08. – 5; 15.08. – 1; 18.08. – 2; 20.08. – 3; 27.08. -4; 3.09. – 1; 4.10. – 1. На почте в Перми ее уже хорошо знали. И когда она забыла там свой паспорт, его сберегли и отдали по назначению.
13 августа она сообщала: «Только за то, что явилась сюда, я получила 218 рублей. Богатенький Буратино. Здесь уже начинается осень. Дует ветер с Арктики. По вечерам идут холодные и сильные дожди. Пришлите целый почтовый ящик (не удивляйтесь) нашей соломки (палочек) Грязинского производства. Здесь это большая радость и редкость. На работе хорошо пить чай с ними». В общежитии она сама подбирала состав своей комнаты, чтобы девочки были из «новеньких» и домашние.
Из старой шубейки, которую когда-то носила Лариса Голубева, потом наша Анка, за ней Надя, - я сшила ей душегрейку. 22 августа Наде уже пришлось накинуть ее на плечи. «Моя шубейка вызвала более чем восхищение. И мое, и девочек! И стала источником подражания. Все лихорадочно завспоминали, где их старые шубы. И где ты, мамочка кнопки умудрилась сделать?» Отвечаю: в Москве в мастерской у дома-музея Качалова. «Холодно, Спасает меня меховая безрукавка – все время в комнате хожу в ней. В общем, не общежитие, а зимовка полярников, и спать укладываемся, как на зимовку. Блюдем режим дня. Лечь спать до 11 – особый престиж нашей комнаты. Пишите мне, Бога ради, больше и чаще. Хожу в папином черном беретике. Всем страшно нравится».
Неравнодушный человек проявляется, по-моему, в первую очередь своим отношением к детям. 5 сентября она пишет: «Тут малышня вокруг института бегает. Аборигены. Бог мой! Что они вытворяют. Откатили маленькую машинку-инвалидку от стоянки. Потом быстро-быстро убегали от хозяина. Пытались завести асфальтовый каток. Утопили ключи в бочке с цементом. Упаковали кошку в болоневую куртку, - так она у них и бегала! Лежали на только что откатанном асфальте. Один влип в еще теплый асфальт вместе с курткой. Потом они его отскребали. Устроили велосипедное ралли с крушением. И грандиозный обмен игрушечными автомобилями. Резвятся они до позднего вечера. Такие дела». Это было отражением ее тоски по дому. Спасалась она от нее испытанным способом: чтением, театром, вскоре, когда привыкла к коллективу лаборатории, и работой. 24 сентября: «Если бы я искала работу по специальности, то лучше, чем здесь, вряд ли можно было бы найти». 27 мая 1987 года: «Вообще на работу мне грех жаловаться – в эмоциональном отношении здесь для меня созданы просто тепличные условия».
Привожу перечень того, что она слушала и увидела, посетив Пермский театр в сентябре: «Князь Игорь», «Шопениана», «Евгений Онегин», «Жизель», «Привал кавалерии». О впечатлении: «Скажу, как в «Калевале»: «Не так, чтобы плохо, но и не сказать, чтобы очень хорошо. Музыка и весь театральный дух так хорошо действуют». И ей: «то, что отнимала жизнь, возвращала музыка». «Так хорошо» действовала на нее и поэзия. Лаборатория состояла из читающей молодежи, знающей хорошую поэзию и умеющей читать стихи. Неожиданно свои стихи прислал ей Борис: «Это так замечательно, что ты у меня пишешь стихи! Пиши, что у тебя там еще есть, - самовыражение помогает жить». Посылая ей свои стихи, Б., очевидно, жаловался ей на меня. Надя ему в ответ: «Маму ты неправильно понимаешь. Не надо женщин убеждать. Пытаться воздействовать на женскую логику – бесполезно. Нас этим не проймешь. А стихи твои, право же, она понимает правильно и хорошо понимает. Только читаешь ты их сам прескверно. Как и вообще читаешь вслух любой текст.
Зато сказки и всякие истории рассказываешь замечательно. Здесь я часто вспоминаю, как ты мне перед сном рассказывал о звездах, о чудо-юдо и рыбе-ките, о всякой всячине. И такое: «поля моими конями вытоптаны, черной грязью реки текут, смирись, красавица!» Помню, как ты мне коньки и валенки дыханием согревал на катке. А с твоей научной работой – ты же знаешь: всякая истина сначала кажется ересью, потом догмой и, наконец, анахронизмом. Всему свое время. Я тебе уже приводила японское изречение: «О, улитка, взбираясь к вершине Фудзи, можешь не торопиться! (Исса). Ну, всо! Как когда-то говорил Вовка».
Съездила я на седьмое отделение совхоза «Агроном» к Любови Васильевне и отправила Наде в Пермь тамошние яблоки. 24 сентября она мне: «Яблоки, как из сказки! Приехали без единого пятнышка – такие чистые, красные, солнечные. Это самые яблочные яблоки из всех яблок». В этом же письме: «Отчего Володимер теперь ходит в дзю-до? А как же плавание? И полезно ли ему это? И что это за манера – то одно, то другое. Вот вам латинское выражение: «Всего понемногу, в итоге – ничего». Так-то! Володимеру: нарисуй-ка к моему приезду в ноябре несколько картин – тут устраивают выставки, надо бы повесить. Да и для меня нарисовал бы что-нибудь – в комнате мне здесь повесить». 21 октября Володе: «Хорошо, что ты возобновил плавание. Я теперь тоже ходу в бассейн по субботам в 7.30. Давай вместе ходить. Ты там, я здесь. Передайте Анке, чтобы она попробовала устроиться работать оператором. Я приехала и поучилась бы у нее. Скверно, что Анка так долго не работает. Жалко – не жалко, а «праздность мать всех пороков – древние правы».
Анна не работала потому, что после окончания курсов Анатолия назначили инспектором по работе с несовершеннолетними при Левобережном УВД Липецка при назначении более высокого заработка, чем он получал в школе. Анне казалось, что она достигла желанного и может позволить себе нигде не работать. К тому же она была свободна от забот о сыне – он жил у нас, учился в третьем классе 44 школы и учился неплохо. Дежурить в его классе я ходила теперь только на большие перемены.
Свободное копирование
