На «возмущение» Б. по поводу того, что при такой нагрузке я «совсем не занималась своим здоровьем и не отдыхала», я писала: «У меня единственная просьба к тебе – не писать и не говорить со мной в приказном, категорическом тоне. Я сама себе достаточный приказчик, директор и контролер своего поведения. Если нет желания говорить или писать добрые слова – лучше воздержаться на время. А может быть, навсегда?» И 27 августа, сообщив о том, чем мы занимались в последние дни августа перед 1 сентября, я писала далее: «Умолкаю, так как о чувствах мне писать запрещено. Лирику приказано оставить при себе, но если писать о детских мыслях, высказываемых вслух, то обязательно сойдешь на запретный тон – на лирику. А проза? - О тяжестях и гадостях мне самой писать тошно».
Проще сказать: я продолжала сострадать судьбе этого человека, прощая и забывая его оскорбительные выходки. Судя по его письмам тех лет, и он временами испытывал какое-то расположение ко мне. Этим расположением дышат его подробные советы о том, что и как сделать, чтобы выровнять характер Анюты. Наденьку он обожал. Чувством или скрываемыми помыслами руководствовался Б., когда разъяснял суть своих претензий к моему поведению и проявлению мною эмоций. Он писал: «Мой приказной тон в письмах был, но ему всегда предшествовал теплый спокойный тон. Что касается моей реакции на чувства, то я, возможно, больше интуицией, чем умом, старался принимать их как мужчина и ни разу не отвергал и не оскорблял твоих чувств, даже самых откровенных и оголенных. Я их никогда не гасил, не притуплял и, согласись, что кое-чем способствовал их рождению и развитию. Я никогда не отдавал приказов оставлять лирику при себе. Я всегда писал только о том, чтобы, не отрешаясь ни от лирики, ни от чувств, ты не превращала бы их в пытку для себя, в яд для своего здоровья». «Пытка и яд», по-моему, присутствуют в иных обстоятельствах. И кто мог и может указать грань между нормой и ядом в проявлении искренних чувств? В «Магии мозга» Н.П. Бехтерева отмечала: «Чем полнее и сильнее проявление здоровых чувств и эмоций, тем сильнее творческая активность мозга».
Б. продолжал свои разъяснения: «Пожалуйста, не воспринимай все это, как оскорбление и унижение. Это просто то, что я на сей счет думаю. Это немного печальная истина, на мой взгляд, но не очередные обидные слова и мысли. Я делал и делаю все, чтобы ты была счастлива (правда, не без промахов и мелких глупостей), а каковы твои требования к счастью и счастлива ли ты, я до сих пор еще не знаю». Экая забывчивость! 6 августа, всего 20 дней назад, он писал: «Рад твоему счастью и очень благодарен тебе за искренность в наших отношениях» (прошу прощение за повторение). Объявлявший себя любителем логики и последовательности, в своих письмах и поступках Б. не был ни логичным, ни последовательным. Он постепенно обнаруживал тогда отсутствие в нем зоркости и наблюдательности, а неумение слышать он проявил с самого начала наших отношений.
Выражать чувства, разрешенные по времени, объему и тональности, - я не могла, не научилась и потом. О различии наших жизненных ориентаций мы сказали друг другу еще в ноябре 1958 года. Мою ориентацию он считал ограниченной и утверждал в октябре 1968 года: «при ней сносно и спокойно жить можно». Б. объявлял себя противником такой жизни. Он ушел, если вспомнить слова В.Н. Войновича, от «миллионов людей, которые восторженно бегут за своими вождями, неся их бесчисленные портреты и скандируя их безумные лозунги». Но к другим не пришел. Из каких индивидов должно было состоять общество и страна в целом, чтобы Б. мог самоотверженно «служить» им? Из тех, кого он мог бы признать себе подобными? Индусы говорят: «Неумный человек старается изменить то, что вне него, а мудрец старается изменить то, что внутри него». И Эрих Фромм в книге «Человек для самого себя»: «Для того, чтобы подтолкнуть развитие, раскрытие интеллектуальных и эмоциональных потенций, своей самости, необходима продуктивная деятельность, активность». Чтобы осуществить такое развитие, Б., вопреки его жизненному кредо, следовало «как можно больше работать, стремиться к максимуму усилий и к минимуму заботы о себе».
Различное понимание каждым из нас назначения своей жизни не могло не сказаться на нашем отношении и к любви. У Эриха Фромма читаю: «Бог показал Ионе, что сущность любви – это «труд» ради «роста и становления кого-то или чего-то, что любовь и труд неразлучны. Человек любит то, ради чего он трудится, и трудится ради того, что (или кого) он любит. Любовь не существуют без ответственности. Любовь – это забота, ответственность, уважение и знание». И в православии: любовь – это подвиг, готовность поступиться собой, уступить себя кому-то, чтобы что-то вырастить, что-то выразить. О том же Иоанн Кронштадтский: «Любовь – это готовность носить тяготы других». Только такой человек становится ближним. Только такого человека, если он достоин, Евангелие учит любить, как самого себя.
Рассуждения Б. о любви и человечности напоминают дорогу с одностонним движениием с направлением лишь к нему. Знание – Уважение – Ответственность. Все это сопряжено с усилиями и весьма значительными. Это кредо любви православия и психолога-аналитика, истинных знатоков системы нравственных ценностей. Именно от всего этого Б. отказывался с самого начала. И я неосознанно помогала закреплению его отказа от его содействия полному родству его с уже двумя нашими детьми из-за той цели, которую он поставил перед собой, – служение обществу, человечеству. Призрачность и абстрактность этой цели в полной мере раскрылась передо мной лишь через годы. Тогда не знала я и того, что отказ родителя от важнейшей нравственной обязанности по отношению к своим детям православие считает ложью, преступлением, грехом, под каким бы предлогом этот отказ ни осуществлялся.
Заботу о наших дочерях и ответственность за их развитие Б. возлагал главным образом на меня и напоминал мне об этом в каждом письме под видом «заботы» о моем здоровье и отдыхе. В семье его устраивала неограниченная возможность удовлетворения его сексуальных и прочих запросов плоти. Он мог уложить меня где угодно. Стоило девочкам удалиться от нас на некоторое расстояние в калужском лесу, в липецких лесопосадках или в тамошних оврагах, - как мне нужно было немедленно удовлетворять его желание. В моем представлении - любовь не без секса, но не сводима к нему, она нечто большее, чем только секс. Б. был сексуально зависимым человеком, за последствия от его непомерных желаний мне приходилось расплачиваться кровью. В его представлении это были «промахи и мелкие глупости» в наших отношениях». Так писал он в письме ко мне летом 1968 года.
Свободное копирование
