Чтобы у Б. была та работа, которую он имел в виду в своем письме, в сентябре я возобновила свои хождения по парадным подъездам, выясняя положение его аспирантских дел. Об итогах моих хождений 20 октября я сообщала Б.: «В отделе аспирантуры института экономики при Госплане Анна Васильевна Черткова, приятная во всех отношениях женщина, начала свою речь с того, что похвалила тебя за мужество – ты мог, но не спрятал данную тебе характеристику. Все бумаги за тебя, сказала она, кроме характеристики. Остальное передаю дословно: «Нас «смущает» лишь «политическая незрелость» претендента, так как в науку мы пускаем только людей, которые понимают политику нашей партии, не понимающих ее – ни одна аспирантура не возьмет. Обратитесь в облпрофсовет – пусть устроят коллективное обсуждение характеристики». Я заметила ей, что с таким требованием ты в это учреждение уже обращался, но что все осталось без изменения. Она предложила мне позвонить ей 25 сентября. На мой звонок 25 сентября 1968 года она грубейшим тоном ответила: «Неужели вам так трудно понять, что положительного решения не будет».
Решила я послушать еще, что скажет заведующая аспирантурой в институте управления имени Орджоникидзе: «Никаких надежд из-за возраста», - заявила она. «О моих аспирантских делах ни хлопотать, ни думать больше не стоит. Действительно тем, кто формально (ведь только этого часто бывает достаточно) «партию» не одобряет, - нет места не только в аспирантуре, но и в политической жизни вообще. Чему же тут удивляться и чего ждать? Прошу тебя на это больше не тратить времени», - так 13 октября 1968 года отреагировал Б. на более чем годовое рассмотрение его заявления о приеме в аспирантуру.
Б. и поныне убежден в том, что в 1968 году путь к творческой учебе и работе был закрыт ему «вниманием» к его персоне охранителей системы. Долго верила в это и я. О том, что это «внимание» угнетает, у меня была возможность наблюдать близко. Но только много лет спустя я смогла сопоставить степени неприятия системы многими, с одной стороны, и Б., с другой. Я поняла, что неприятие им этой системы по-прежнему оставалось на уровне сугубо эмоциональном, весьма осторожном и бездеятельным. Поэтому угрозу свою гебешники не выполнили: в ГУЛаг или в психиатрическую больницу, как угрожали инспекторы Кемеровского УКГБ в 1962 году, его не спрятали.
Своим ошибочным выбором, сделанным еще в детсве, он терял время – самый невосполнимый элемент нашей жизни. На исходе жизни свой ошибочный выбор в детстве он оправдывал так: «Моим первым серьезнейшим самостоятельным поступком в жизни было – отказ от государственного воспитания, усреднения, околпачивания (Н.П. Бехтереву, С.П. Королева и многих из нас, безвестных, не усреднили и не околпачили – Е.Е.). Это решение я принял в 10 лет (сомнительно - Е.Е.). Оно было тяжким, но правильным (заблуждением – Е.Е.). Жаль только, что не удалось мне в то время (1941г., без отца, без матери) найти хороших взрослых опекунов. А ведь я искал (плохо искал – Е.Е.). Как жил? За счет чего? Инициатива, гибкость и случай (?) помогли мне овладеть значительной суммой средств, приблизительно в 260 тысяч (на языке его дружков, малолетних уголовников это звучит так: десятилетний малец «увел общаг». – Е.Е.). Жил на них, и было серьезным неудобством таскать этот груз с собой, разъезжая по стране. Но без этого «неудобства» мне не на что было жить. И пришлось бы соглашаться на государственное культовое воспитание». На территории оккупированной Украины? Не думаю, чтобы в свои 10 лет он осознанно стоял перед этим выбором. Эта записка – плод размышления человека преклонного возраста, пытающегося оправдать свой, мягко выражаясь, ошибочный выбор. Привычка оправдывать последствия своих поступков давно уже превратилась в черту его характера. Он – родитель своей беды, так и не признавший этого бесспорного факта.
В год нашего знакомства (сентябрь 1958) свое военное детство Б. изложил несколько в ином виде. Я соглашусь с ним в одном: в детстве вне семьи мы действительно потеряли время: он больше, я меньше. Восполнение, хотя бы частично, утраченного времени зависело от нашего последующего выбора и от наших собственных усилий. Этим усилиям он обязан тем, что все-таки поступил и закончил МГУ. Приобретенные в университете знания и личностные качества отражены в его письмах к брату в 1964 году. Судя по этим письмам, тогда он готов был преодолевать свои пределы, участвуя в «бесконечном процессе познания». Я уже писала выше - возможность для этого у него имелась. На заботу о семье потерю им своего времени после окончания университета списать нельзя.
Перечитывая сейчас свои письма тех лет, я вижу: «пакости системы» сказывались на личной судьбе каждого из нас. Мои письма тех лет к Б. изобилуют выражениями сострадания, любви, собачьей преданности. С одной стороны они закрепляли представление Б. о самом себе как о страдальце, жертве системы, нуждающейся в сострадании и ожидающей проявления этого сострадания к нему. Этим «грешит» и приведенная выше его записка о выборе им своего пути в десятилетнем возрасте. С годами это его представление о себе как о жертве становилось потребностью, чертой характера. Но человек - существо противоречивое: то выражаемые ему чувства кажутся мизерными, а сострадание недостаточным, то - чересчур чрезмерными. Как и все в жизни, наверное, и выражение чувств хорошо в меру. Золотая середина и здесь нужна. Кто может сказать, где она? Наверное, я преступила ее, совершила перебор выражения своих чувств – я только сейчас понимаю, что они не соответствовали масштабам переживаемого Б. страдания. Проще – я преувеличила глубину его страданий. И если учесть, что долгое время он оставался около меня не по любви, то обилие моих душевных излияний не могло не вызвать другую реакцию. «Пора кончать думать о чувствах – дети и ты их мать», - этот росчерк Б. красным карандашом поперек строчек моего письма я прочитала только сейчас, хотя сделан он был в июле 1968 года. Опять это жаркое лето! Но его истинное отношение к выражаемым мною чувствам к нему мне и тогда было известно. Передо мной его письмо от 9 июля и рядом мой на него ответ, в котором говорится: «Я давно чувствовала твое неодобрение этой части моих писем. В первом письме в Ревду ты уже разразился откровенным раздражением, например: «Излишество чувств – признак больного скрытого себялюбия».
Это в адрес женщины, которая забывая себя, с самого начала несла на своих плечах заботу обо всех сторонах жизни детей и твоей тоже. Не отказывалась нести эту заботу в будущем, еще и твоими делами занималась, и писала серьезную диссертацию? В адрес этой женщины ты посылал еще и нарекания за то, что она не активно занималась вопросом обмена квартиры в Кемерово на квартиру поближе к Москве? Начать бы тебе с требований к себе самому!» Это я писала человеку, который уже вошел во вкус все требовать от кого угодно, только не от себя. В немалой степени этому содействовала и я сама.
Свободное копирование
