К концу лета 1946 года стало очевидно, что больше нам нельзя было оставаться в Талхатан-Баба. В своей неистребимой страсти жить взаймы (в долг, в кредит) Лариса Николаевна оказалась должницей большей части жалостливых и доверчивых женщин этой крохотной станции. Возвращать долги было нечем. Оставался один выход – скрыться. И она прибегла к нему. В августе, прихватив корову Маньку, собачку Гальку и меня, Лариса Николаевна отбыла в город Иолотань. Она сняла одну из крохотных комнатушек во дворе, по четырем сторонам которого располагались эти комнатки, все занятые. Однажды ко мне подошла одна из соседок и сказала: «Катя, я знаю твоего отца. Его зовут Александр Николаевич Емельянов, он живет в Чарджоу». Она дала мне его адрес. Я написала в Чарджоу письмо. В полученном мною ответе Александр Николаевич писал, что у него пятеро детей, и он их никогда не бросал. Шел трудный для всей страны 1946 год, за ним следовал не менее трудный 1947. Я решила, что не только Александру Николаевичу, никому тогда лишний рот не был нужен. Я потеряла его адрес, и давно сожалею об этом. Но именно его имя я сделала своим отчеством – вот почему я Александровна.
1 сентября 1946 года я пошла в пятый класс, но вынуждена была очень часто пропускать занятия: приходилось отправляться на хлопковое поле за травой для коровы. Поле находилось на приличном расстоянии от города. На сбор травы и ее доставку уходил почти целый день. Не до школы было. Когда наступили холода, добывать корм для коровы стало негде. И Лариса Николаевна продала корову, а меня заставила ходить на базар и продавать, как я очень быстро поняла, никому не нужные безделушки: ржавые гвозди, шпингалеты, брошюры, книжки, ношеную одежду, обувь и т.д. и т.п. Таких «продавцов» на базаре собиралось множество. Свой «товар» каждый из нас раскладывал на земле. Может быть, кому-то удавалось что-либо продать, мне – ни разу. Каким способом мы продержались до весны 1947 года, я не представляю. Помню только, что мои школьные дела были из рук вон плохими – мне очень часто приходилось пропускать занятия в школе. Когда стало совсем невмоготу, Лариса Николаевна решила отправить меня в Талхатан-Баба к одной из своих приятельниц, чтобы я попросила у той деньги взаймы. Сама она ехать опасалась, а у меня уже сложилось стойкое отвращение к жизни взаймы, в кредит, который (долг, кредит) Лариса Николаевна никогда и никому не возвращала. Я наотрез отказалась ехать. Она схватила меня за волосы и, стукая мою голову о стенку, приговаривала: «Ты дочь врага народа, и мне ничего не будет, если я даже убью тебя». Это был первый и единственный в моей последующей жизни случай, когда я была названа дочерью врага народа, причем, женщиной, которая сама была из числа ссыльных. Однако ее заявлению я не придала тогда особого значения. Мне и в голову не пришло связать воедино: это заявление, запечатлевшуюся в моей детской памяти картину ночного ареста моего отца и его друзей в 1938 году в Чарджоу и портреты военноначальников, заштрихованных густой сеткой в учебниках, по которым в четвертом классе мы изучали историю.
Что я тогда могла знать о «врагах народа?» И о том, что именно в эти годы, когда я жила в «семье», советская власть пополняла поредеший за годы войны состав заключенных ГУЛага новыми страдальцами. Если и А.Галич, много лет спустя, о первых послево-енных годах писал: «И мы не знали – не хотели знать, а потому и не знали, - что уже тащатся, отстаиваясь днями на запасных путях, тащатся в Воркуту, в Магадан, в Тайшет арестантские эшелоны, битком набитые теми самыми героями войны, о которых мы – вольные – распевали такие прекрасные и задушевные песни. Не знали о том, что распуха-ют в восстановленных архивах НКВД папки с делами бывших и будущих зеков…». Дальше – больше. В 1947 году по всей стране производились повторные аресты тех, кто до войны успел отсидеть первый срок незаконного осуждения. Потом 1948 и т.д. до 1953 го-да, до смерти Сталина.
О преступлениях властей, подвергавших каторжному наказанию безвинных, в 1947 году узнал будущий талантливый композитор Валерий Гаврилин: тогда по доносу была наказана его мать, и Валерий со своей сестрой оказался в детском доме, в котором до ареста их мама работала директором. Как и мне в Туркмении, а ему с сестрой на Вологдчине, нашлись доброхоты, которые не только не дали погибнуть этим детям, но и сделали все, чтобы развить талант Валерия.
В 1948 году Василий Аксенов (ему было тогда 16 лет) поехал в Магадан к матери – Евгении Гинзбург. Отбывшая 10 лет колымских лагерей, она была оставлена в Магадане на вечное поселение. То, что втечение трех последующих лет (он здесь кончал среднюю школу) Василий увидел и услышал в Магадане, не опалило – обожгло его. Здесь в 1948 году он услышал «Голос Америки», увидел, как работают американские снегоочистительные машины, как двигались по улицам города гигантские автопоезда «Даймонд», доставленные сюда союзниками по программе лендлиза. Он увидел, что к приезду американцев были спилены все сторожевые вышки, сняты лагерные заборы с колючей проволокой, а заключенных перевезли вглубь тайги. После отъезда американцев все вернулось на круги своя. Жуткие круги. Василий видел, как в течение всего периода навигации в порт Нагаево постоянно прибывали пароходы с живым грузом, как из трюмов пароходов поднимались бесчисленные колонны заключенных. Неподалеку от барака, в котором Василий жил с мамой и отчимом, находился так называемый санпропускник, вокруг которого на желтом снегу постоянно сидело на корточках несколько сот зеков, а над ними прогуливались вохровцы с собаками. Как вспоминал впоследствии В.П. Аксенов, с 1948 года его мозг не покидала мысль: «Спасти-спасти-спасти. Как клятва».
Обо всем этом я узнала много-много позже, а тогда, весной 1947 года, после домашней экзекуции я задумалась о низости и подлости тех, кто взялся меня «воспитывать». И первая мысль, которая тогда пришла мне в голову, была такая: «Если я останусь здесь, такое будет продолжаться до бесконечности, и я никогда не закончу школу». За два года я не видела ни одной книги в руках «моей мамы», и я за это время тоже не прочитала ни одной книги. Перспектива уподобиться моим семейным «воспитателям» меня не устраивала. Нужно было уходить от бесчестия и подлости. Я сделала вид, что собралась ехать в Талхатан-Баба, но ночью, сев на ступеньки пассажирского вагона, уехала в Мары. Ни волнения, ни страха я не испытывала. Жизнь продолжалась.
Свободное копирование
