Пора сказать несколько слов о моих сожителях по исправительному заведению. Здоровые время от времени выбывали, но сейчас же заменялись новыми.
Как в Вильно, так и в Петербурге мне не пришлось встретиться с особенно выдающимися деятелями восстания; зато передо мною прошла пестрая вереница рядовых людей, несколько различавшихся между собою по образованию и общественному положению. Тем интереснее было для меня наблюдать разницу между тогдашним русским обществом и польским. От простого шляхтича (каким, например, был Чехович из Лепельского уезда Витебской губ.), своими руками обрабатывавшего землю, до сравнительно крупного помещика или человека интеллигентной профессии -- всех их объединяла одна идея, хотя и различно понимаемая; эта идея в основе своей имела горячую любовь к родному краю и своей народности, в чем бы она ни проявлялась. Далее, даже у людей самого скромного образования замечалось довольно основательное знание своей прошлой истории, своей литературы, многие наизусть цитировали целиком лучшие страницы из Мицкевича, Красинского, Словацкого, Сырокомли и др. Со мной большинство держало себя откровенно; одни вообще осуждали восстание, другие признавали крупные ошибки в ведении его, нередко сказывались взаимные счеты партий, но ни от кого не приходилось слышать жалоб на свою судьбу в том смысле, что вот, мол, имел необдуманность впутаться в этот омут. Людей, чем-нибудь запятнавших себя, или замалчивали, или подвергали жестокому остракизму; особенно сказывалась эта суровость у более простых людей.
И что еще особенно бросалось в глаза -- это вера в свое будущее; никакие репрессии не колебали ее, всяк в своей душе носил, как догмат: "Еще Польска не згинела!"
Но возвращаюсь к началу темы. Едва я вошел в палату, как мне отрекомендовался д-р Горнич и сейчас же стал излагать свое довольно запутанное profession de foi, в котором только одно и можно было понять, что корень зла всему попы и чиновничество. Речь Горнича лилась неудержимым потоком; я начинал терять терпение, но едва обнаруживал намерение отложить окончание разговора до другого раза, как Горнич трогательно говорил: "Нет, уж вы дослушайте; завтра, вероятно, меня не будет в живых". Не знаю, как долго продолжалось бы это испытание, если б кто-то не отвел меня в коридор и там объяснил, что д-р далеко не в своем уме.
Моим ближайшим соседом оказался молодой человек, чуть ли не гимназист старшего класса; у него пуля застряла в ноге. Трижды ему делали разрез; в первый раз на месте пулю не нашли и, нисколько не стесняясь, отправили в Сибирь. В Петербурге ему удалось задержаться; здесь дважды делали разрез, а до пули все-таки не добрались. Предстояло еще вскрытие раны; он понимал необходимость этой операции, но говорил, что блеск железа всякий раз вызывает у него холодную дрожь. На его счастье, в один прекрасный день пуля сама вышла.
Далее, молодой граф из Царства Польского Д-т. По словам его земляков, все его графство заключалось в полуразрушенной башне; но он имел родственников со связями и благодаря им был задержан в Петербурге. Граф Д. получил блестящее образование в Лувенском университете, то есть отлично ездил верхом, фехтовал, во всех танцах был первый кавалер. Он был так здоров, что ему мог позавидовать самый здоровый человек, но все еще ежедневно упражнял себя разными гимнастическими приемами. Он так рассказывал свою историю. После разбития партии Бончи он благополучно перебрался за границу. Но вот, кажется в 1865 г., вышла правительственная декларация, что эмигранты могут вернуться, но должны предоставить себя в распоряжение местного начальства (своеобразная амнистия).
"Мои родные посоветовали мне вернуться, так как следствие будет pro forma [для вида], что ничего дурного ожидать нельзя. Ну, я и вернулся; в Варшаве представился генералу Трепову; тот отдал приказ препроводить меня в Александровскую цитадель; там по некотором времени вызывает меня генерал Тухолка (председатель главной следственной комиссии). "Расскажите, что вы делали". Я отвечал, что жил у себя в имении; в один прекрасный день явился туда вооруженный отряд, арестовал меня и доставил в партию Бончи. Там меня все время держали под караулом, но партия была разбита, я этим воспользовался и перебрался за границу. "Так, а теперь расскажите, как вы с отрядом ограбили казначейство в Цехотине и торговали там казенной солью?" -- "Бонча послал туда отряд и меня под караулом". -- "Вы под караулом и расписку писали, что забрали столько-то денег и продали соли столько-то пудов?" -- "Да, под караулом". -- "А как вы объясните, что Бонча накануне стычки объявил партии, что в случае, если он будет убит (а он и был убит), то вы принимаете команду?" -- "Да, это так говорил Бонча, не знаю почему". -- И больше меня ни о чем не спрашивали". А затем суд приговорил графа Д. к смертной казни; наместник, однако, заменил ее простой ссылкой в Сибирь. Но граф на это не был согласен, -- он поехал бы и в Сибирь, если б туда была железная дорога.
"Помилуйте, -- говорил граф, -- ехать несколько тысяч верст -- как это по-русски? -- en traineau; ну, если б еще была железная дорога, а то ужасно -- en traineau" [в санях].
Благодаря влиятельным родным граф отделался, кажется, высылкой в Рязанскую губернию и сейчас же был выпущен на свободу. Он зашел к нам проститься; совсем сияющий, повторял: "Рязань -- это другое дело, туда есть железная дорога".
Был ксендз из Галиции, могучая фигура, высокого роста. Но он был весь изрублен и показывал коллекцию маленьких костей из своего черепа. Взятый в плен почти мертвым, он был сдан в госпиталь. С признательностью он вспоминал какого-то военного доктора Воскресенского, который спас его от неминуемой смерти и не позволил начать допроса, пока он хоть несколько не оправился. Отправленный в каторжные работы, он был задержан в Петербурге. Лица, принимавшие в нем участие, через австрийского посла старались выхлопотать несчастному возврат в Галицию. Он с трудом двигался, всегда держась около стены; всякое сколько-нибудь резкое движение вызывало мучительную боль; на прогулку он не выходил, но в конце длинного коридора была небольшая кухня; в нее-то наш ксендз и совершал ежедневно крайне осторожное путешествие: он был большой любитель кофе, сам его приготовлял, а главное искусно кипятил сливки, медленным процессом превращая целую кружку сливок в одну густую массу как бы пенок.
После ухода в отставку Суворова новое начальство не стало дожидаться исхода возбужденной переписки и отправило ксендза в Сибирь. В 1866 г. осенью я встретил его в красноярской больнице. Что он выстрадал, не говоря о железной дороге и пароходах, на колесном переезде от Перми до Тобольска, а затем от Томска до Красноярска -- трудно и представить. Как только установился зимний путь, его двинули далее, но он умер на дороге к Иркутску, где его ожидало разрешение на выезд в Галицию.
Своеобразное оживление по временам вносил в нашу все же несколько монотонную жизнь д-р Горнич. Как все душевнобольные, он вел крайне неправильный образ жизни: по целым часам ходил в соседней проходной комнате, без устали напевая: "Ах, Иезус, Мария", причем обязательно ударял лбом в дверь, а плечом задевал в одном и том же месте стену. Как на двери, так и на стене образовались пятна; они приводили в отчаяние полковника Венка (начальника исправительного заведения), прежде всего заботившегося о чистоте (эти заботы спустя несколько лет не спасли его от скамьи подсудимых за крупное хищение); а смотритель почтительно докладывал, что все от д-ра г. Горнича. Пятна затирались, а на другой день Горнич возобновлял их.
Горнич возымел ко мне особенное расположение; бывало, по целым часам рассказывал о своих студенческих годах, о последующем житье-бытье в Пинском крае; рассказывал он мастерски, так что этот своеобразный Пинский край, как картина, стоял передо мной. Я не охотник, но заслушивался Горнича, когда он, страстный охотник, входил в подробности своих подвигов с ружьем и собакой.
Но все свои длинные разговоры Горнич обязательно заканчивал: "И вот за то, что осмотрел нескольких раненых, исполнил христианский долг, -- ссылают в Сибирь, в Сибирь!" -- с неподдельным ужасом повторял он.
"А знаете, -- раз говорил он, -- ведь и в Сибири, пожалуй, можно жить; там, говорят, есть Минусинский уезд. Подобрать бы небольшую компанию, например вы, я, еще кто-нибудь, ну, разумеется, пару добрых дубельтовок и собаку, -- отлично можно жить. Так ведь нет же: как только чиновенство узнает, что нам хорошо, -- непременно переведет на другое место". Увы, эти слова оказывались словами прозорливца, потому что и в самом деле ссыльные в Сибири не раз без всякой надобности перебрасывались с места на место.
Был также помещик из Минской губернии -- Коркозевич; кровать его была рядом с кроватью Горнича. Коркозевич любил подчас распространиться о сельском хозяйстве, о том, какое это большое дело быть помещиком. Раз Горнич слушал его, слушал да в виде реплики и вставил: "Чтоб быть провизором, надо кое-чему учиться и иметь диплом; чтоб быть доктором, надо много и много учиться, тоже инженером, механиком; а помещиком -- всякий может быть помещиком!" Коркозевич обиделся, слово за словом, и паны схватились за что попало, так что мы едва успели развести их. Коркозевич тоже был задержан Суворовым как больной -- у него легкие были далеко не в порядке. Но ему не пришлось далеко ехать; каким-то образом схватил тиф и умер на наших глазах. О нем ходила молва как о человеке с крупными денежными средствами; потому, как только он испустил последний вздох, все мы сейчас подвергли ревизии его чемодан, чтобы спасти деньги от конфискации и передать их сыну, учившемуся в Петербурге. Осторожно стали вынимать вещь за вещью; вот из какой-то рубашки выпала серия; мы удвоили нашу внимательность. С половины чемодана кончилось белье, пошла рваная бумага, аккуратно разложенная. Вынимаем листок за листком (а чемодан был большой) и так дошли до самого дна, -- ничего не оказалось. Вдруг раздается голос Горнича: "Вот так помещик, в каторгу ехал, а какой запас рваной бумаги вез". Благодаря неустанным хлопотам близкой родственницы Горнича подвергали освидетельствованию в губернском правлении; но всегда, как только Горнич видел пред собою начальство, он держал себя вполне здравомысленно, на все вопросы отвечал толково, но непременно заканчивал: "И за то, что осмотрел нескольких раненых, исполнил христианский долг, -- ссылают в Сибирь!" Сестре, а также и показаниям больничного начальства губернские власти, видимо, не доверяли, и Горничу не миновать бы Сибири, если бы не одна счастливая случайность. Раз мой тесть был у чиновника министерства внутренних дел, притом лично ему знакомого, в ведении которого находились дела о пересыльных (помнится, Берестова). Застал он у него сестру Горнича; когда та ушла, тесть и говорит:
-- Какая несчастная женщина, сколько ей горя с больным братом.
-- Да разве он на самом деле больной, а не притворяется?
-- Несомненно душевнобольной, -- отвечал тесть, который, часто посещая меня, видел Горнича во всех видах. Этот разговор и повел к тому, что вместо Сибири Горнич был только выслан в одну из поволжских губерний, где мало-помалу и поправился.
К полякам также много приходило посетителей, как из петербургских единоплеменников, так и приезжих. Время для поляков было самое удручающее: 10 декабря 1866 г. состоялось роковое запрещение приобретать им поземельные владения в Западном и Юго-Западном краях, а также обязательная продажа в двухлетний срок всех имений, владельцы которых были высланы из края, хотя бы только во внутренние губернии России. В первый момент последняя мера казалась решительно неосуществимою, притом в такое короткое время. Откуда найдутся русские покупщики? Что они будут давать по мере истечения двухлетнего срока? По какой цене пойдут имения, которые будут пущены в продажу с публичных торгов? Вот о чем главным образом шли разговоры между сидевшими и их посетителями.
Свободное копирование
