Должно быть, в тот же день, как был Суворов в пересыльной, меня и Рудомину перевезли в больницу долгового отделения, которая помещалась в исправительном заведении близ бывшего завода Берда. В этой больнице Суворов устроил своего рода привилегированное помещение для больных пересылаемых политических; говорю -- привилегированное, потому что по правилам они должны были находиться в больнице Литовского замка. Когда я заявился в больницу, то в палате, отведенной для политических, нашел человек шесть-семь: из них трое были действительно больные, а остальные, как и я грешный, были задержаны по тем или другим соображениям, но только не по болезни.
Режим в исправительном заведении был весьма свободный; можно было иметь ежедневные свидания с утра и до вечера; причем не надо было испрашивать какого-нибудь разрешения; точно так же и проносилось к нам все без всякого осмотра, хотя в теории он и существовал. Понятно, что ко мне разом нахлынули все товарищи и знакомые; редкий день проходил без чьего-нибудь визита, и притом очень часто со всевозможными, угощениями и яствами; обед же мне доставлялся из дома тестя. Из товарищей я мог заметить отсутствие лишь одного, и притом довольно близкого, Н. А. Неклюдова, который, как оказалось, купил типографию Тиблена копейка в копейку на выработанных мной условиях.
Вскоре тесть сообщил мне о своем свидании с Суворовым. "Я сделал доклад государю, -- рассказывал Суворов, -- я говорил государю: "Вот какие дела могут твориться в Вильно -- Михаил Николаевич арестовал Пантелеева, а Кауфман сослал его в каторгу, это тот самый Пантелеев, которым вы были так довольны". И государь согласился с моим представлением, что дело Пантелеева надо подвергнуть здесь пересмотру". Так как я был сужден военным судом, то пересмотр дела поручен главному аудиториату (во главе его тогда стоял Философов). Еще прошло некоторое время, и тесть принес пикантную новость. Он был знаком с Кранцем [Управляющий III Отделения. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] (по золотым делам в Сибири). "Главный аудиториат пошлет запрос в Третье Отделение по вашему делу; Кранц говорит, что необходимо, чтобы вы подали в Третье Отделение записку; напишите хоть что-нибудь, иначе им не на что будет опереться в своем отзыве". Я написал коротенькую записку, в основу которой положил свое заявление в виленском суде. В Петербурге мое дело шло довольно быстро; III Отделение дало отзыв в мою пользу, то же, кажется, и министерство внутренних дел (в момент ареста я числился канцелярским чиновником по департаменту общих дел [Из Вильно в свое время было сообщено в министерство внутренних дел о конфискации моего имущества; но в министерстве и пальцем не пошевелили для розыска моего имущества. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]). Но аудиториат нашел нужным еще запросить Кауфмана. И тут дело стало; проходили месяцы, и, наконец, когда ответ пришел, то обстоятельства уже изменились, но об этом будет в своем месте.
Поляки, сидевшие со мною, и посещавшие их соотечественники были крайне довольны оборотом моего дела в Петербурге. По их словам, это был чуть ли не первый случай, что государь приказал пересмотреть решение, состоявшееся в Вильно; приводили в пример какого-то сосланного Муравьевым Даманского, лично известного государю и представившего очевидные доказательства своей неприкосновенности к восстанию. Государь якобы ответил: "Теперь ничего нельзя сделать, надо выждать время; а дать ему денег на дорогу". Друзья Огрызко нетерпеливо ожидали исхода моего дела и строили на нем планы будущей кампании в пользу пересмотра его дела.
Жизнь в исправительном заведении шла вообще недурно; кроме постоянных посетителей, ежедневных прогулок во дворе, можно было и в город заглянуть под предлогом побывать в бане; в таком случае давался страж-проводник -- надзиратель; сравнительно за скромный гонорар вместо бани делались визиты по знакомым. Я, однако, не позволял себе злоупотреблять слабостью надзирателя до гонораров и всего только раз заглянул в дом тестя да к Апол. Фил. Головачеву. ("Неопалимая купина", -- как, помнится, прозвал его М. Е. Салтыков; А. Ф. был секретарем редакции "Современника".) Часто навещал меня В. О. Ковалевский, он приносил обыкновенно литературные и общественные новости. Раз он имел такой разговор со мной: "По поручению ваших друзей передаю вам следующее- предложение. Если захотите бежать -- и деньги и все способы к вашим услугам; подумайте". В следующий визит Ковалевского я дал ему ответ -- отрицательный, по следующим соображениям. Побег был бы с моей стороны нарушением доверия, -- в свое время Суворов, обещая тестю задержать меня в Петербурге, при этом заметил: "Надеюсь, что не убежит"; [Напоминаю читателю, что осенью 1864 г. бежал из петербургского госпиталя Юндзилл. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] а во-вторых, одна мысль сделаться эмигрантом, отрезанным ломтем, более наводила на меня страху, чем перспектива каторги. С каторги, если не умру, -- а умереть везде можно, -- рассуждал я, все-таки когда-нибудь можно вернуться, а из эмиграции нет возврата.
Вообще В. О. Ковалевский, несмотря на то, что я с ним познакомился не особенно задолго до моего ареста, выказал большое участие ко мне; деньги, собранные им, с некоторым дополнительным сбором через А. А. Жука с избытком покрыли весь мой дорого стоивший переезд от Петербурга до Красноярска.
Навестил меня В. Д. Спасович. Зная, что для него закрыт возврат к университетской кафедре, я спросил его, что он намеревается предпринять с собой.
"Да вступаю в присяжные поверенные". Я, конечно, ничего ему не сказал, но был несколько удивлен таким решением. Дело в том, что мне по университету было известно, что В. Д. совсем не владел даром слова; бывали с ним случаи, что он забывал взять с собой лекции и тогда мгновенно покидал кафедру. А между тем с первых же шагов на адвокатском поприще он выдвинулся как одно из светил нашей адвокатуры; даже во второй половине 70-х гг., всякий раз, как выступал В. Д., места для публики были переполнены. Но интересно то, что все речи, произнесенные В. Д., производившие на публику впечатление живой импровизации как по форме, так и по содержанию, всегда были заранее написаны от начала до конца; даже коротенькие реплики он предварительно набрасывал карандашом.
По разу посетили нас Суворов, совсем неожиданно, и принц П. Г. Ольденбургекий, -- о визите последнего мы знали еще накануне не только по усиленной чистке, но и прямо были предупреждены начальством. У Суворова всегда находилось слово со всяким о чем-нибудь поговорить, даже иногда вспомнить общих знакомых. Принц, войдя в нашу палату, остановился в позе, очень напоминающей ту, в которой он изображен на памятнике, что стоит против Мариинской больницы. Хотя он не в первый раз посещал наше отделение и, значит, видал уже страшных мятежников, а все-таки, казалось, не без внутреннего трепета глядел на них. Постояв, робко спросил фамилии и повернул назад.
Свободное копирование
