К пояснению слов Гайдебурова надо сказать, что он не без основания считал меня виновником, что не попал в реформированный студенческий комитет (см. стр. 268- 269 моих "Воспоминаний"). Но дело было не в Гайдебурове и в его личных счетах со мной. Предстояло выяснить смысл и основу слов Костомарова, и каким путем этого достигнуть. Собрался наш комитет; я заявил, что до поры до времени устраняюсь от этого дела и прошу взять его на себя комитету. Это и было принято.
Решено было отправить депутацию к Костомарову. Но разговор с Костомаровым ничего не дал, он только повторил, что крайне похвальные слова Суворова произвели на него странное впечатление. Тогда депутация направилась к Е. П. Ковалевскому; он, видимо, был смущен, говорил о неосторожности Суворова, болтовне Костомарова, но ни одного слова не произнес, которое послужило бы к разъяснению двусмысленного казуса. На депутатов свидание с Ковалевским произвело впечатление, что он, очевидно, старался отделаться от них. Тогда наконец я сам принялся за распутывание таинственной нити. Первые шаги через В. М. Белозерского чего-нибудь добиться от Костомарова не дали никакого результата; тогда я сам к нему отправился в Публичную библиотеку, где он всякий день работал. Я нашел его одного в отделении; подойдя к столу, за которым он сидел, я сказал: "Николай Иванович, ваши слова о разговоре с Суворовым ставят меня в невозможное положение; я желал бы получить от вас разъяснение..." -- но тут меня оборвал Костомаров. Он с запальчивостью заговорил: "Какое право вы имеете требовать объяснений! -- и, возвысив еще более голос, закричал: -- Я прошу вас сейчас же уйти, иначе позову служителей, чтоб вас вывели".
Мне, конечно, ничего не оставалось, как уйти. Невероятный прием Костомарова меня более чем удивил, -- я тогда еще не знал, что временами он совсем не владел собою.
Предпринимаю визит к Ковалевскому. Едва я поставил его в известность, зачем пришел, как добродушный старик воскликнул: "Ах этот болтушка Суворов, хорош и Костомаров, что позволяет себе так отзываться о вас. Вы поступили как благородный человек, а теперь какая неприятная история выходит". Я настаиваю, чтоб Е. П. сказал мне, в чем же дело, а он только продолжает повторять одно: "Вы поступили как благородный человек". -- "Но позвольте, Егор Петрович, могу же я знать, что такое сделал". Но старик только разводит руками, да приговаривает: "Ах, этот болтушка Суворов". И все, чего я мог добиться от него, было следующее -- "Положим, у нас существует вполне основательный взгляд, что всякое соприкосновение с полицией пачкает человека; но я вас спрашиваю: если вы идете ночью и видите, что начинается пожар, неужели вы не кинетесь в полицию и не сообщите ей о начинающейся беде?" На том разговор с Ковалевским и кончился. Что мне оставалось делать? Пошел к Суворову. Он принял меня в кабинете. Едва я начал ему свой рассказ, как Суворов прервал меня:
-- Ах, он старая ж... этот Костомаров, да как он смеет так говорить! Я сам первый враг III Отделения; и в этом деле, кроме меня и государя, никого не было. Я говорил государю: "Вот ваше величество на меня нападали, что я защищаю студентов, а вот какие между ними благородные люди"; и государь был очень доволен вами. Вы поступили как благородный человек, а Костомаров смеет говорить о вас!
-- Но в чем же дело, ваша светлость?
-- Да, как же, помните, на пасхе вы привели ко мне этого молодого человека, я еще слушать вас не хотел, но вы настояли на своем. Как его фамилия? блондин такой, он в тот же день получил деньги на дорогу и уехал.
-- Но, ваша светлость, я в пасху был у вас по делу бывшего вольнослушателя Казанского университета Княгининского, чтоб получить разрешение на помещение его в больницу; но никакого студента к вам не приводил.
Тут Суворов провел рукой по голове.
-- А, так значит я спутал; я думал, что это вы его ко мне привели; как его фамилия? Хорошо, я вызову Костомарова и скажу ему, что он не так понял мои слова, что из них не следует делать какие-нибудь оскорбительные для вас заключения.
Спустя несколько дней В. М. Белозерский читал мне письмо Костомарова к нему, что его вызывал к себе Суворов и т. д. Из разговора с Суворовым с очевидностью выходило, что вскоре после меня у него был какой-то казанский студент и сделал очень важное сообщение. По обстоятельствам можно было догадываться, что сообщение касалось подложного манифеста, который поляки пытались распространить по Волге. Побег Утина III Отделение несомненно ставило в связь с этим, потому оно и придало ему такое значение, хотя Утин узнал, как и все мы в Петербурге, о польском предприятии лишь post factum.
Как-то довелось разговориться в Лозанне с покойным эмигрантом С. Я. Жемановым о казанском деле, причем я передал ему о таинственном студенте, заявившемся из Казани к Суворову. "Да это непременно Глассон, ведь он одно время пропал было, но скоро опять заявился. Ваш рассказ проливает совсем новый свет на начало нашего дела и окончательно устанавливает личность Глассона; одни называли его сознательным предателем, другие -- действовавшим по легкомыслию. Я теперь не колеблюсь ни на минуту, что у Суворова был Глассон" [О казанском деле интересующийся читатель может иметь подробности во 2-м приложении к материалам для истории революционного движения в России в 60-х гг., стр. 178-196. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
Свободное копирование
