Ехали медленно, две ночи и день, так что только утром 2 января были в Петербурге. Здесь опять пришлось одеться в форменную костюмировку и продефилировать в ней с Варшавского вокзала в Демидов переулок, где тогда находилась пересыльная тюрьма. Меня на вокзале, конечно, встретили жена и ее родители; тоже и некоторых других из нашей партии. Никаких препятствий к встрече и разговорам от полиции не было. Какая-то сострадательная женщина близ церкви Вознесения сунула мне медную монетку. В пересыльной помещение для политических было просторно и после грязной вилёнской тюрьмы показалось просто роскошным, а главное -- было тепло, тогда как в вилёнской тюрьме за два дня порядочно иззябли; несомненно, там, помимо всяких непорядков, царило и самое неприкрытое воровство. И кормили в Петербурге весьма прилично. Добрым гением пересылаемых была m-me Эттинген. Она являлась энергической ходатайницей за тех, кого надо было задержать в Петербурге, а между тем у них не было ни связей, ни знакомых. Кроме того, она имела разрешение от Суворова посещать пересыльную и другие места, где находились пересылаемые политические, как то: больницы Литовского замка, исправительного заведения, и очень часто снабжала нуждавшихся необходимыми вещами для дальнейшей дороги. Мне не пришлось видеть этой замечательной личности -- она была в это время за границей. Но все поляки, с которыми мне пришлось видеться в свой проезд через Петербург, с глубоким уважением произносили ее имя. Пусть же эти немногие строки напомнят совсем другому поколению о женщине, душевная доброта которой нашла для себя такое благородное приложение.
На другой день рано утром приехал в пересыльную кн. Суворов и застал нас, его совсем не ожидавших, большею частью в коридоре; увидев меня, князь за руку поздоровался и увел с собою в свободную камеру.
"Я не мог задержать вас в Петербурге, -- сказал Суворов, -- Муравьев добыл прямое высочайшее разрешение, чтобы вас выслали в Вильно; теперь расскажите, что с вами там было". Я коротко передал ему мою виленскую эпопею; при имени Югана Суворов заметил: "Это, кажется, латыш; я, помнится, ничего дурного ему не сделал". Спросил еще об Огрызко. "Выкрал у меня его Михаил Николаевич". А затем, возвращаясь к моему делу, сказал, что сделает обо мне доклад государю. "Знаете, -- подмигивая, прибавил Суворов, -- можно будет воспользоваться тем обстоятельством...". На прощанье заявил: "Я вас задержу в Петербурге, вы будете переведены в лучшее помещение".
Теперь я должен рассказать об одном загадочном случае, на который намекал Суворов. Осенью 1862 г. я через кого-то познакомился с Княгининским. То был из семинаристов бывший вольнослушатель Казанского университета, исключенный за участие в какой-то истории. Жил он в Петербурге настоящей богемой, не имея своего угла. Княгининский обнаруживал выдающиеся сведения в физике, главным образом по отделу электричества и приложению его к техническим процессам. В то же время он заявлял готовность служить своими познаниями для воспроизведения нелегальной литературы. Я приобщил его к "Земле и воле", и так как он абсолютно не имел никаких определенных средств, то по временам из кассы "Земли и воли" выдавал ему маленькую субсидию, кроме того, старался познакомить его с людьми, которые могли бы заинтересоваться утилизацией его специальных знаний; так, ввел на четверги к золотопромышленнику П. Н. Латкину, познакомил с Тибленом, которому он и объяснил свой проект наборной машины с применением электричества. Но пока ничего не выходило. Помнится, на третий день пасхи 1863 г. заявляется ко мне какой-то совершенно незнакомый молодой человек и говорит, что у них на квартире заболел тифом Княгининский и что хозяйка требует, чтоб его убрали куда знают.
-- Так его надо свезти в больницу; если для этого нужны деньги, то я вам их дам.
-- Да ведь в больницу без паспорта не примут, а у Княгининского его нет.
-- В таком случае я сейчас же поеду к Суворову и постараюсь устроить это дело.
Сказано -- сделано, облекаюсь во фрак и отправляюсь к Суворову.
-- Что, сегодня князь принимает? -- спрашиваю швейцара.
-- Принимает [У Суворова, конечно, были определенные приемные дни; но он принимал почти всегда, когда находился в генерал-губернаторском доме; вся разница была в том, что в приемные дни у него собиралась масса публики, а в неприемные, при некотором знакомстве, легче было переговорить с ним. В экстренных случаях он был доступен даже на своей частной квартире. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
Поднимаюсь наверх; в обширной приемной никого из публики, но зато видимо-невидимо полицейских всех рангов. Долго ждать не пришлось; князь вышел из кабинета, и началось христовское целованье; мало-помалу Суворов дошел до меня, и также совершает обряд троекратного целованья, а затем направляется к следующим поздравителям.
-- Ваша светлость, у меня к вам есть дело.
-- Какие сегодня дела, теперь праздник.
-- Никак нельзя, пожалуйста, выслушайте; дело идет о жизни или смерти человека, -- продолжал я, не отставая от Суворова, в это время успевшего уже перехристосоваться с несколькими чинами.
Князь, наконец, остановился, с минуту подумал и, обратясь к особо стоявшей группе числившихся при нем, позвал полковника Сабанеева.
-- Полковник, выслушайте Пантелеева и сделайте что можно.
Сабанеев (впоследствии плац-майор С.-Петербургской крепости и изобретатель сабанеевского фотографического затвора) сейчас же увел меня в отдельную комнату; он пользовался репутацией одного из лучших людей в составе огромной свиты Суворова. Я откровенно рассказал ему, в чем дело; он отвечал, что сейчас же будет сделано необходимое распоряжение.
-- Но, пожалуйста, чтоб полиция как-нибудь не придралась к квартирной хозяйке, что у нее оказался беспаспортный.
-- И за это можете быть спокойны.
Как сказал Сабанеев, так все и было сделано. Княгининский благополучно перенес тиф и в свое время выписался из больницы. Обзавелся ли он после этой истории паспортом -- не знаю [Кажется, в начале 70-х гг. Княгининскому удалось кого-то заинтересовать в своей машине с применением электричества к набору; но уж почему она не пошла в ход -- не знаю. Умер Княгининский, если не ошибаюсь, в конце 70-х гг. в больнице в страшной бедности. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
Прошло, может быть, не более двух недель; раз встречаюсь с Н. Утиным. "Я сегодня был у Егора Петровича (Ковалевского); он говорил мне, что виделся недавно с Суворовым и тот очень хвалил ему тебя; что у тебя такое с ним было?" -- "Да ничего, кроме известной тебе истории с Княгининским; после того я не видал Суворова".
Вскоре Утину пришлось бежать. Самое последнее снаряжение его, как то: стрижка, бритье, совершались в квартире таможенного чиновника Лескова, проживавшего в доме туляковских бань. Как только бегство Утина стало для полиции несомненным фактом, сейчас же потянули к ответу всех близких к нему, но меня не тронули, несмотря на то, что самые последние дни мы проводили большею частью вместе и что еще за год Суворов как-то говорил мне: "Ваше близкое знакомство с Утиным не доведет вас до добра".
Между тем настало лето. Раз, идя по Невскому, встречаю М. С. Гулевича [Член комитета "Земли и воли". См. мои "Воспоминания из прошлого". (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
-- Есть одно обстоятельство, касающееся вас, -- сказал он.
-- Что такое, может быть арест угрожает?
-- Нет, вы заходите ко мне в четыре часа, я тогда сообщу вам, в чем дело, -- и с этими словами мы распрощались.
Признаюсь, с большим нетерпением я ожидал четырех часов и минута в минуту заявился к Гулевичу, который, помнится, жил в каком-то деревянном доме в Ковенском переулке. Тогда почти все пространство между Знаменской и Лиговкой было застроено деревянными домами. Гулевич рассказал мне следующее: "Вчера я был на журфиксе у Костомарова; между прочим Николай Иванович сказал: "Я на днях видел Суворова; он так хвалил Пантелеева, так хвалил, что даже становится странным и подозрительным". На эти слова бывший тут же Гайдебуров (П. А.) и отзовись: "Я очень доволен, что уже довольно давно разошелся с Пантелеевым". На этом разговор о вас и кончился".
Свободное копирование
