В тюрьме мы пробыли два дня; на третьи сутки, 31 декабря, назначили в отправку и в определенное время всех вывели на двор; при этом опять пришлось одеться в живописный казенный костюм. К моменту отправки явился гражданский губернатор Панютин. В моих "Воспоминаниях из прошлого" рассказана дикая сцена, которую он разыграл в отношении Огрызко. Последнего отделили от нас и отправили с жандармами прямо на Москву, а отсюда без остановок в Тобольск. Только тут благодаря губернатору А. И. Деспоту-Зеновичу он несколько отдохнул; ему предстояло еще тысячи четыре верст.
Под ночь партию перевели на вокзал, а затем до крайности тесно разместили в вагонах. Едва раздался последний звонок, как поляки разом запели прощальные песни с родиной; из одной припоминаю слова:
А за тем краем,
Як бы за раем,
Тёнгле вздыхам
И плачем!
Еще раз, еще раз,
Еще раз зобачим!
Кое-как разместились. Несмотря на трагический момент, все, однако, были в бодром настроении и даже весело шутили, что в каких своеобразных условиях встречаем Новый год. В отделении, где мне пришлось устроиться, оказалась целая компания ксендзов весьма разнообразных видов и даже православный священник (впрочем, из бывших униатов) Мороз. Был, например, ксендз, о котором меня заранее предупредили, что он очень ученый человек. Мы провели многие часы в разговорах; он, видимо, много, читал по естественным наукам, был также осведомлен в сравнительном языкознании; но над всем этим яркою нитью проходила одна идея: несмотря на кажущиеся успехи знания нашего времени, теперешний человек в понимании природы несравненно ниже первобытного; для последнего были раскрыты тайны природы, которые мы тщетно стараемся постигнуть. Точно так же и первобытные языки богаче и выразительнее нынешних, в пример чего приводил литовский как один из древнейших. В противоположность ему другой весь жил в мире грешной плоти. Едва осмотрелись, как он из весьма богатого запаса всякой провизии достал бутылку старки, ветчину, индейку и т. д. и стал весьма любезно угощать своих ближайших соседей. Он был большой ценитель литовской кухни и не раз с грустной улыбкой замечал, что в Сибири ничего подобного уже не найдешь, а главное -- нельзя будет иметь так хорошо сваренного кофе, как его умеют приготовлять на Литве. Третий был такой страстный любитель до карт, что, зная его слабость, с ним нарочно проделали забавную шутку: он уже улегся спать и даже слегка похрапывал; вдруг кто-то произнес: "В соседнем вагоне недостает партнера, кто желает?" Наш ксендз моментально вскочил и, даже не надевая сапогов, поспешил занять свободное место.
Я должен сказать, что как в Вильно, так и в дороге, где мне не раз доводилось сталкиваться с ксендзами, никогда они не заводили со мной каких-нибудь щекотливых разговоров на религиозные темы и никогда не касались православия. Некоторым исключением являлся священник Мороз (он шел в каторгу); тот не раз подымал речь о больших ересях в православии, но принужден был скоро прекращать эту тему, так как во мне не находил к ней интереса.
Ни конвойный офицер, тоже и команда, не проявляли к нам какого-нибудь недоброжелательного отношения; всегда обращались к нам с словами "господа", сами вступали в разговор, принимали наши угощения и оказывали всякие услуги. Вот только из вагонов нас не выпускали, должно быть, в этом пункте регламент был очень строг. Ехали с нами один или два чиновника из числа явившихся по вызову Муравьева, -- их этапным порядком возвращали домой. Я разговорился с одним из них. "Возвращаюсь потому, что подходящего места не получил; ехать на свой счет не хотел, прогонов не дали".
Об обратном путешествии по этапу вызванных чиновников я слыхал еще от Гогеля. На мой вопрос: "Каковы явились в крае русские чиновники?" -- он отвечал: "Первый призыв дал, можно сказать, головку, по большей части всё люди с высшим образованием, второй -- смешанный, а из третьего очень многих пришлось обратно отправить по этапу".
Свободное копирование
