А на факультете пару лет у нас с Томой все было спокойно. Иногда мы снимали комнату в Москве, иногда оказывалось, что Томина соседка по общежитию на самом деле сама живет в городе, и я перебирался в высотный дом.
По ночам пел и играл на гитаре Женя Грачев, Саша Забаркин (с предыдущего курса) ездил в Шереметьево за бутылкой. Сандро Тушмалишвили (аспирант-телевизионщик) и его жена Медея стали моими друзьями на всю жизнь. Жаль, что сейчас они, как и Тома, в Париже.
Для того, чтобы подзаработать, одно время я руководил литобъединением при МГУ. С нашего факультета не было ни одного студента, хотя Гена Мартюшев всегда писал стихи, но в это время он, кажется, уже ушел в институт Патриса Лумумбы — откровенно гэбешный — для подготовки дружественных Советскому Союзу африканских и латиноамериканских политиков, а иногда и террористов. Там подвизался и знаменитый «Шакал» – Ильич Рамирес Санчес. Но оттуда было легче уехать заграницу, там вступить в партию, и от скучной безысходности нашего факультета и всей советской жизни некоторые студенты, преодолев брезгливость и опасения, уходили «к Лумумбе». Помню, как Валера что-то говорил мне об этом с веселым отвращением. Юд Гаврилов написал в воспоминаниях, что все-таки вступил в партию лет в тридцать, когда понял, что иначе ему не откроют визу в плавание.
В литобъединении мне запомнился лишь один бесспорный поэт — Иван Жданов, музыка стиха которого, при еще неумелой технике, так явственно звучала, что не услышать ее было невозможно.
Приходил и двадцатидвухлетний крепыш с мехмата Женя Сабуров, стихи которого мне казались излишне усложненными и не вполне поэзией, а результатом образного мышления. Однажды Женя (и, вероятно, не один раз) привел своего очаровательного приятеля из Архитектурного института Мишу Айзенберга — тоже тогда еще очень молодого поэта.
Пару раз они приходили с Леней Иоффе и Леня (как это точно помнит Миша Айзенберг) предложил:
— Давайте организуем свой новый свободный журнал.
Я не стал расспрашивать молодых в сравнении со мной людей, как именно они это себе представляют — было ясно, что речь идет о чисто литературном журнале вроде «Синтаксиса» Алика Гинзбурга. Но я уже точно знал, что в СССР журнал — это не литература, а политика, считал, по наивности, что политика всегда вредна литературе (что и было одной из причин моего первого ареста — со стороны это воспринималось трусостью, ну а трусливого человека, да еще в такой среде, как у меня, КГБ считал просто своим долгом додавить) и я медленно и серьезно ответил:
— Я этого не слышал, Леня.
Миша мне рассказывал, что они и без меня выпустили один или два номера машинописного журнала.
Никто, кажется, на меня не обиделся, дружба с Мишей и его дивной красавицей и умницей женой Аленой сохраняется до сих пор и как раз благодаря первой же встрече в его доме и помощи Лени Глезерова, когда я вернулся после первого срока, Юра Фрейдин для меня нашел в доме для престарелых больного и всеми забытого Варлама Тихоновича Шаламова.
С недавно умершим Женей мы были в августе 1991 года в Белом доме, но он — в ранге вице-премьера и даже два дня (после ухода Силаева) премьера у Ельцина.
Через несколько лет я вдруг узнал, что Женя родом из Ялты и поэтому тогдашний крымский президент Юрий Александрович Мешков (тоже выпускник нашего университета) все более стремившийся к отделению Крыма от Украины, пригласил Сабурова стать в Крыму премьер-министром. Женя оговорил свое согласие тем, что он приедет со своей командой и предложил мне, как человеку, хорошо знакомому и с украинским, и с татарским национальными движениями, стать в самостоятельном Крыму (в то время как раз и шел парад суверенитетов) — министром иностранных дел. Я, в августе отказавшийся возглавить комитет по контролю за КГБ, считая, что контролировать двести генералов я не смогу, а быть для них ширмой — не желаю, теперь с трудом прикидывал, смогу ли восстановить разгромленный дотла (кажется, уже в третий раз) фонд «Гласность» — тем же КГБ, естественно, и потому на предложение Жени согласился и даже отнесся к нему вполне серьезно.
Встретился в Кремле с помощником Ельцина Батуриным, напомнил, что в Турции, хотя и не называются татарами, живут восемь миллионов потомков крымчаков, бежавших от русского завоевания. Съездил в Киев, поговорил с премьер-министром, кажется, Паламарчуком, но тот был совершенно растерян, думал о чем-то своем, а говорил почему-то о «живой и мертвой воде». После чего спецрейсом из Жуковского, на правительственном самолете мы прилетели в Симферополь.
Крымские татары были абсолютно разумны и достойны, Мустафу Джамилева я хорошо знал по диссидентскому движению, так что в Бахчисарае проблем не возникло, но живший в роскошном Фаросе, резиденции, которой нет, вероятно, ни у одного американского миллиардера, крымский президент Мешков был совершенно невменяем. Письма президенту Соединенных Штатов о независимости Крыма он уже отослал по простой почте, кажется, заказными. Потом нашел для себя «личного представителя» — бывшего бухгалтера какой-то мелкой фабрики в Керчи, который не только не знал ни одного иностранного языка, но и по-русски говорил с трудом. Ответить на вопросы журналистов, как я попал в такую компанию, я не мог, невнятно говорил, что теперь с Сабуровым все будет лучше. Но очень быстро понял, что лучше не будет. Дней через десять, извинившись, я вернулся в Москву. Бедный Женя боролся почти полгода и вернулся в Москву с инфарктом. Я так и не поехал в Севастополь, а это все же следовало сделать — там во время войны погиб мой дядя Игорь Константинович Перевозников.
Свободное копирование
