Впрочем, и в университете все было достаточно очевидно. В декабре 1964 года состоялась наша с Томой свадьба. Проводилась она в большом зале студенческой столовой на Мичуринском проспекте, приглашен был весь наш курс, то есть человек сто двадцать студентов, и они через столы, уставленные бутылками, смотрели на довольно длинный ряд немолодых людей, сидевших рядом со мной и Тамарой — родственников и писателей, художников старшего поколения. Молодые и немолодые люди с любопытством смотрели друг на друга, разница была в том, что студенты не понимали, кто перед ними, люди немолодые хорошо понимали, какие судьбы ждут таких очаровательных и веселых девочек и мальчиков.
Вскоре началась зимняя сессия и, может быть, мое не вполне уважительное отношение к занятиям на факультете, но весьма вероятно и усилия деканата привели к несдаче мной какого-то одного экзамена. Вызов к Элеоноре Анатольевне Лазаревич — нашему замдекана я воспринял скорее иронически, хотя и не ожидал перевода на заочное отделение. Причем перевод этот был сделан как-то особенно оскорбительно — почему-то не на второй, а вновь на первый курс, да еще на первый семестр, то есть я терял сразу три года в сравнении с другими — два года за счет этого перевода и год, который был лишним на заочном отделении в сравнении с дневным.
Тем не менее, я не воспринял это как «первое серьезное предупреждение», хотя к концу разговора Элеонора Анатольевна почти взвизгнула:
— И вообще к вам иностранцы в университет приезжают.
Я не стал говорить, что это не имеет отношения к успехам в учебе, но заметил, что этим иностранцем, о котором ей сообщили, был Константин Паустовский, выдвинутый в этом году на Ленинскую премию. Но все это не имело значения: решение было принято заранее и, конечно, не ею.
«Вечера забытой поэзии», таким образом, прекратились, но в высотном доме, где нам с Томой после свадьбы дали комнату, я года через два устроил выставку трех художников, работы которых по их непричастности к социалистическому реализму, не показывались не только в музеях, где экспонируются сейчас, но даже ни на каких временных выставках года, начиная с 1930-х годов в СССР: Веры Ефремовны Пестель, Льва Федоровича Жегина и Татьяны Борисовны Александровой. Подобные выставки в те годы проводили лишь два человека в Советском Союзе: Николай Иванович Харджиев в музее Маяковского (в доме Бриков на Таганке) под предлогом — «Художники — иллюстраторы Маяковского» и известный коллекционер русского авангарда (один из примерно пяти в то время) Яков Евсеевич Рубинштейн в «Капишнике» — Институте физических проблем РАН — его племянник был референтом П. Л. Капицы. Но институт, естественно, был закрытым и посторонние могли туда прийти только на вернисаж, по нескольку вещей Пестель и Жегина там тоже были выставлены. А выставки Николая Ивановича, составленные из 25-30 шедевров, естественно, были очень небольшими и длились два-три дня, когда в музей собиралось тридцать-сорок человек знакомых. На первой выставке было три или четыре холста Жегина, как иллюстратора первой книги Маяковского «Я». Так или иначе и о Харжиеве, и о Рубинштейне речь пойдет в последующих главах.
У нас все было иначе. Во-первых, в самом университете было тысяч двадцать пять студентов и тысячи преподавателей и сотрудников, во-вторых, в те годы вход в Главное здание был совершенно открыт для всех желающих. Самое невероятное — выставка длилась месяца полтора и была во много раз крупнее выставок Харджиева — просто благодаря размерам двусветной университетской гостиной и большим стеллажам. К счастью, тогда картин русского авангарда не воровали и музеев с этой целью не грабили, но на всякий случай мы установили ежедневные дежурства студентов, в том числе и тех, кто получил (без всякого труда) разрешение на использование гостиной. К сожалению, все это был не наш курс — наши все еще жили на Мичуринском. Но на вернисаже, объявления о котором были не только в университетских корпусах, но и в доме литераторов, Домжуре и других местах, была хорошая публика из интеллигентной Москвы — академики Лазарев и Алпатов, Саша и Мариэтта Чудаковы, Борис Успенский и многие-многие другие. Потом приезжали даже целые группы на экскурсии, но давать им вполне внятные искусствоведческие пояснения мы еще не были способны.
Месяца через полтора меня поймал на факультете наконец догадавшийся от кого это идет (ведь разрешения на выставку просил не я) тогдашний секретарь парторганизации и сухо спросил:
— Кто вам, Григорьянц, разрешил устраивать выставку художников-формалистов?
Я на него, доцента, не помню уже сейчас фамилии, спокойно посмотрел и ответил:
— А академику Лазареву выставка очень нравится.
— Это какой, с исторического факультета? — озабоченно спросил парторг.
Но все это уже не имело никакого значения — все, кто хотел, выставку посмотрел, и ее пора было закрывать.
Свободное копирование
