Вскоре случилось как бы незначительное происшествие, но мне вскоре и о нем ясно напомнили. Однажды меня нашел в общежитии кто-то из дежурных на входе в университет и мрачно сказал:
— У входа вас спрашивают какие-то иностранцы, но я их, конечно, не впустил.
Спускаюсь к воротам корпуса «В» и вместо иностранцев нахожу там Константина Георгиевича Паустовского (но в отличном костюме), с дочерью и секретарем, приехавшего на новенькой черной «Волге». Паустовский был перед тем в Париже с Некрасовым и Андреем Вознесенским, и Константин Георгиевич привез мне письмо от одной из наследниц Ремизова — парижской русской сказочницы Натальи Владимировны Кодрянской, с которой я уже года полтора переписывался и раза два встречался в Москве, когда она летом приезжала к племяннице. Константин Георгиевич знал о наших вечерах поэзии (а может быть и участвовал?), сказал, что собирается написать книгу о Добычине и начал рассказывать какие удивительные вещи ему известны о жизни Добычина. Наталья Владимировна наивно надеялась, и писала в письме, что может пригласить теперь и меня с Томой в Париж, а потом повезти в Ниццу и еще куда-то. Но пока я был единственным в России человеком, хоть что-то пишущим о Ремизове, она присылала мне его парижские издания (в том числе и на адрес университетского общежития), а потом даже подписала на просоветскую — другая бы не дошла по почте — но все-таки парижскую газету «Русские новости».
Надо сказать, что я переписывался и с другой наследницей Ремизова — Софьей Юльевной Прегель (третий наследник — Сосинский — вернулся из Нью-Йорка в Москву, но и он был женат на дочери Виктора Чернова и его бофрером был Вадим Леонидович Андреев, то и дело приезжавший из Женевы). И со всеми ними я регулярно встречался. И поскольку к тому же переписывался с Ниной Николаевной Берберовой, Натальей Резниковой и Алексеем Александровичем Сионским — сотрудником «Русской мысли» - становится вполне очевидно, что в 1964 году в Советском Союзе, хорошо закончится для меня ведение таких знакомств не могло. Но я совершенно об этом не заботился и жил как свободный человек в чудовищно несвободной стране.
Да не только страна, сам факультет наш был очень непрост. Ю. Гаврилов с отвращением пишет в факультетских воспоминаниях, что считал карьеристами всех, кто стремился вступить в партию. Но на самом деле у этих восемнадцати-двадцатилетних детей и выхода-то почти не было, уж если они захотели стать журналистами.
Ко второму-третьему курсу каждый студент на факультете журналистики уже понимал, что ему необходимо стать членом партии — без этого он не сможет работать в советской прессе, поскольку не будет допущен к директивным партийным документам. Исключения могли быть только для отдела спорта или культуры, где курс партии почти не менялся, но для этого нужно было быть профессиональным спортсменом или хорошо образованным человеком, к чему факультет не готовил. Иначе, закончив Московский университет, ты мог работать только в заводской многотиражке да еще и провинциальной, поскольку прописаться в Москве человеческим образом тоже было невозможно. Можно было, как Аркаша Кудря, уехать уж совсем далеко от Москвы и тогда все приобретало более человеческие формы — Россия большая, разная, интересная. Но такое взрослое решение мало кто из них был способен принять.
Бывало и уж совсем иначе. Однажды, году в 1964, в общежитии высотного здания ко мне подошел незнакомый блондин, учившийся на курс или на два старше меня. Не знаю до сих пор, почему он меня выбрал:
— Я хочу с тобой посоветоваться.
Я сидел в кресле в холле, а он стоял, высокий, передо мной и по-видимому очень волновался — не хотел или не мог присесть.
— Как ты думаешь, стоит поступать в высшую школу КГБ?
Я не имел никакого представления о школах КГБ (лишь потом узнал, что туда охотно берут журналистов, историков и радистов, отбирая еще и по внешним данным — потенциальному шпиону полезно быть привлекательным), впервые говорил с этим парнем, да и самому мне не было двадцати трех лет.
Я начал как-то невнятно говорить, что это неприятная среда, что, по-моему, лучше туда не лезть. Не дослушав, явно неудовлетворенный моим ответом, он отошел. Через несколько десятилетий, узнав его по фотографиям, я понял, что это был Широнин — будущий генерал-лейтенант КГБ, заместитель начальника Второго главного управления (контрразведки). В своих книгах он обвиняет меня в том, что я «развалил КГБ» (к сожалению, это неправда). В каком-то радиоинтервью он заявил, что на меня «выходили сотрудники иностранных спецслужб». В ответной статье я назвал все это «бабьими сплетнями», сказал, что человек зачастую не может знать, с кем он обедает. Существенно лишь то, с кем он сотрудничает, а я одинаково плохо отношусь ко всем спецслужбам. Генерал-лейтенант очень обиделся на «бабьи сплетни», но возразить что-то по существу не смог. Но это уже было через тридцать лет после разговора в общежитии.
Свободное копирование
