Однажды, во время очередного чаепития у очаровательной Любови Давыдовны Большинцовой (Файнберг) — переводчицы Гарольда Пинтера и вдовы блистательного переводчика Джойса и Дос-Пассоса Валентина Стенича (он тоже был расстрелян, а с его, как говорили, очень откровенными мемуарами я безуспешно пытался познакомиться, а ее мать из воронежских Шереметьевых была одноклассницей в гимназии с моей бабушкой) — я внезапно услышал, что на днях в Москву приехала Ахматова и остановилась у Ардовых. Любовь Давыдовна, бывая на наших вечерах, согласилась, что было бы правильно устроить вечер Анны Андреевны и дала мне телефон. Анна Андреевна тут же пригласила меня прийти. Поскольку цель визита была вполне определенной, я позвал с собой двух наших студентов, Лену Смирнову и Гену Угольникова, чтобы не создавать впечатления, что это только моя инициатива. На лестнице пахло кошками. Анна Андреевна была внешне похожа на мою мать, но несколько грубее: нос был крупнее, профиль тяжелее, пористая кожа на лице. Но первое разочарование я лишь с трудом припомнил, когда Анна Андреевна заговорила, прочла для нас «В эту ночь мы сошли друг от друга с ума», с особенной любезностью изменив в чтении две строки в сравнении с печатным текстом. Это не было принципиально осуществленной позднейшей правкой, но было ее обычным знаком внимания к гостю, почитателю, другу — ему не как всем, так она потом присылала автографы своих стихов с небольшими изменениями. Голос у Ахматовой был хриплым, но с таким богатством модуляций, что я с тех пор не могу слышать ее магнитофонные записи — в них этого богатства нет, и мне постоянно кажется, что я что-то теряю, могу забыть то, что слышал. Потом она достала с полки том «Тысячи и одной ночи», который, как оказалось, был только переплетом с чистой бумагой внутри:
— Вы что-то по телефону говорили о «Четках», — напомнила она мне и начала читать, кажется, так еще не опубликованный отрывок из воспоминаний о торжественном вечере по поводу пятилетнего юбилея «Четок».
— Это было в городе, которого уже нет, это было в стране, которой уже нет, — это было в России, в Петербурге, в 1913 году», — говорила Анна Андреевна, задыхаясь, и я вспомнил рассказ Любови Давыдовны о том, как, ночуя у нее, Ахматова всегда тяжело дышала, хрипела во сне.
— Внутри у Ани день и ночь напролет бились и клокотали стихи, — прекрасно сказала Любовь Давыдовна.
И только после этого, закончив чтение, в «пенале» Ардовых Анна Андреевна начала подробно расспрашивать, куда и зачем мы ее приглашаем. Я описал шестнадцатую аудиторию, с ее амфитеатром, на сто пятьдесят человек, где происходили вечера «забытой поэзии», рассказал, какие вечера были, как проходили, кто выступал и, кто приходил. Анна Андреевна внимательно, не перебивая, выслушала меня, подумала и медленно сказала:
— Нет, так вернуться в Московский университет (замедлив речь и выговаривая слова с особенным ударением, на ничего не значащим для нас МГУ — чуть лучше Педа (Педагогического института), чуть хуже Физ-теха — но имевшим такое значение для нее, для русской культуры университетом) я не могу.
Я был слегка обижен, не понимая Анну Андреевну, для масштаба которой факультет журналистики был, конечно, мал. Но у меня с Ахматовой было множество общих знакомых и, поборов огорчение, я начал жаловаться Анне Андреевне (в ответ на ее расспросы) на то, что Николай Иванович Харджиев не показывает свой список пьесы «Елизаветы Бам» Хармса, которую мы надеялись поставить на факультете. Тот экземпляр, который дал мне Николай Леонидович Степанов, был без последних строк и потому не годился. Потом сказал, что написал статью об Андрее Белом (Ахматова заметно поморщилась) по материалам Клавдии Николаевны (его вдовы) и архива библиотеки имени Салтыкова-Щедрина — Публичной библиотеки — с нажимом поправила меня Анна Андреевна. В долгом разговоре я опять упомянул по привычке библиотеку имени Салтыкова-Щедрина и Ахматова опять меня поправила. Где-то я некстати процитировал письмо Белого Петровскому из Коктебеля, отправленное незадолго до солнечного удара, где тот радовался солнцу, морю, отдыху, но жаловался, что за его столик повадился садиться Мандельштам и очень докучает ему своими разговорами.
— Я не знала более блестящего собеседника, чем Осип Эмильевич. Он никогда и никому не мог докучать, — буквально взвилась своим грузным телом Ахматова.
Чтобы как-то сгладить неловкость я начал опять жаловаться на Харджиева, который не показывает и всех вариантов стихотворения Мандельштама «Памяти Белого».
— Ну мне Николай Иванович все покажет, — усмехнулась Ахматова. Вероятно, благодаря ее какой-нибудь реплике, Харджиев стал и мне показывать все больше из своего архива. Впрочем, у него для этого появились и другие причины.
Но под конец, глядя на мою форму студента Института гражданского воздушного флота, которую я продолжал донашивать, видя во мне, благодаря форме «государственного человека», причастного к каким-то неведомым ей, чужим и загадочным структурам (а значит, тайнам), Анна Андреевна внезапно со мной, мальчишкой, начала почти жалобно советоваться:
— Мне говорили, что дело Таганцева пересматривается — как вы думаете, может быть и Колю реабилитируют? Вы ничего об этом не знаете?
А я, растерянный, даже не сразу понял, что Коля — это Николай Степанович Гумилев, но зато ясно ощутил, какой чужой этому отвратительному и непонятному ей миру была пришедшая из «страны, которой уже нет», сама Анна Андреевна.
Уходя по Большой Ордынке, Лена Смирнова, которая, как и Гена, весь вечер молчала, вдруг приостановилась и сказала:
— Ну что ж, теперь можно писать мемуары.
Свободное копирование
