Так или иначе, разобравшись за первый учебный год со своими рабочими делами, осенью 1964 года я стал готовить серию вечеров о забытых поэтах. Для начала пригласил Сашу Морозова — известного специалиста по Осипу Эмильевичу Мандельштаму, сумевшему «пробить», то есть опубликовать, в издательстве «Искусство» «Разговор о Данте», первую вышедшую в СССР с 1928 книгу великого поэта года — прочесть лекцию о Мандельштаме у нас на факультете.
На лекцию пришло человек пятнадцать, лично мной приглашенных и просто прочитавших объявление на факультетской доске. Хорошо, что шестнадцатая аудитория оказалась заперта и в аудитории поменьше в полутьме после занятий Саша рассказывал, читал, опять рассказывал, задыхаясь от волнения и любви к поэту:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
У Саши горели глаза, и выглядел он также, как на собственном портрете, который сейчас в экспозиции Третьяковской галереи — по-моему, лучшей вещи Бориса Биргера. Слушателей было немного, но все же это была первая публичная лекция (пусть и почти нелегальная) об Осипе Мандельштаме, да еще в стенах Московского университета. Знаменитый громадный вечер в высотном доме МГУ был существенно позже.
Опыт мне показался удачным, хотя на слух стихи Мандельштама в своеобразном чтении Морозова воспринимались, конечно, нелегко — а ведь никто из наших сокурсников тогда не читал ни одной его строки и даже «Люди, годы, жизнь» Эренбурга, в той части, где были какие-то цитаты из Мандельштама, вышли в «Новом мире», кажется, позже.
После обсуждения с замечательным поэтом, проведшем на Колыме лет пятнадцать, Валентином Валентиновичем Португаловым, был выработан проект уже систематических «Вечеров забытой поэзии». Речь шла о поэтах, как правило, расстрелянных или репрессированных, стихи их (издававшиеся в 1920-е годы или никогда не издававшиеся) должны были читать студенты, рассказывать о поэтах — их выжившие современники, да и сами вечера должны были иметь значение не только для факультета журналистики, но и для всей Москвы. Но поскольку расстреливали поэтов не только московских, было решено чередовать их с ленинградцами: Николай Олейников, Иван Пулькин, Даниил Хармс, Егор Оболдуев и т. д. Валентин Валентинович предложил включить в их число и поэта, выжившего на Колыме — Варлама Шаламова, и тут же нас познакомил. Каким-то образом мне удалось получить для вечеров амфитеатр 16 аудитории.
Я попытался привлечь к организации «вечеров» Леню Черткова. Но в сохранившемся у меня письме он с достаточной долей иронии относится к публичному восстановлению памяти о погибших поэтах, считая, что поиски и публикация текстов задача гораздо более важная. Я был не против, но хотел то, что уже сейчас было возможным. Причина могла быть и в другом — Леня уже отсидел свой срок в лагере за создание поэтического кружка «Мезонин» и теперь сторонился общественной деятельности. Мне тюрьмы еще предстояли, но ни перевод на заочное отделение за организацию «вечеров», ни первая тюрьма меня не заставляли ни от чего сторониться.
Прошли вечера Олейникова и Пулькина, я съездил в Ленинград, чтобы найти хоть какие-то остатки архивов Введенского и Вагинова — их вечера тоже планировались. Лидия Корнеевна Чуковская попросила меня найти фотографию Даниила Хармса — она «пробивала» в Детгизе первую книгу его детских стихов. У нас звучали все его лучшие «взрослые» тексты — русская ветвь европейского сюрреализма. Хотя поставить еще раз пьесу «Елизавета Бам» (однажды она была исполнена в начале 1928 года в Ленинградском доме печати), конечно, мы были не в состоянии.
Студентов нашего факультета на вечерах было немного — человек пятнадцать-двадцать. Для них все это было слишком сложно и не так уж интересно. Никто не отказывался мне помочь, с желающими прочесть на вечере почти непонятные для них стихи проблем тоже не было, но и стабильная группа организаторов тоже не создалась — может быть, мне не хватало тогда организаторского опыта. Приходили, как правило, с филологического факультета студенты и преподаватели — Борис Успенский, Виктор Дувакин, Андрей Синявский. Приходили старые писатели, те, кому приходилось рассказывать о поэтах — Исай Рахтанов, Виктор Шкловский, Елена Благинина (замечательная поэтесса, вдова Обалдуева), Португалов, Бондарин, Белинков — и те, кому были известны и дороги эти имена и стихи. Набиралось обычно человек сорок-пятьдесят, далеко не со всеми из них я был лично знаком. Кто-то приходил из Союза писателей — мы вешали объявления и в Доме литераторов.
В записках Олега Михайлова о Сереже Чудакове я нашел рассказ о том, как на вечере Олейникова на эстраду вскочил Сережа и начал читать или пересказывать какую-то статью из «Нью-Йорк Таймс». В моем архиве нашлась записка Саши Чудакова — он с Мариэттой, конечно, тоже приходил: «Кстати, а не вякнуть ли мне ввиде реплики, а то все очень «ежово» идет. Минуты три я бы проговорил. Чудаков». Но может быть эта записка уже с конференций о КГБ? Не помню. А может быть это записка Сережи Чудакова, а не Саши. По обращению похоже.
Свободное копирование
