...Гойтых... Я ненавидела это село, боялась свидания с ним. Я избегала даже сведений о Гойтыхе, а когда вспоминала о том, что есть такое место на Земле, где, как сказано в похоронке, погиб Николай Александрович Большунов, младший лейтенант, то мне чудились сакли, выдолбленные в горах, туманы над ними да вой шакалов по ночам. И неизвестный, непонятный мне народ.
На поездку в Гойтых я решилась лишъ в августе 1965 года. Я медлила не только потому, что сознательно отталкивала от себя эту тяжкую неизбежность. Просто я, несмотря ни на что, все эти годы все еще ждала чуда. И подавляла в себе мысль о том, что чуда не будет. Ведь с другими случались чудеса, даже с моей родной теткой, которая дождалась своего мужа после всех похоронок и безнадежных свидетельств! Почему же не с Колей, почему не со мной?!
Перед отъездом я подумала: а вдруг утону где-нибудь там, в горной реке? Или, сорвавшись со скалы в поисках Колиной могилы, разобьюсь? В моем сознании это место было опасным и диким, и, на всякий случай, я целых полдня прощалась с Колиной мамой, а уходя, услышала от нее: «Я люблю тебя лучше (так и сказала — лучше), чем родную дочь»,
Село неожиданно оказалось большим (как мне сказали, семнадцать тысяч жителей), а население совсем не таинственным: русские, украинцы, армяне. Горы вырисовывались где-то вдалеке, домишки напоминали русскую деревню, а Пшиш, местная горная река, так обмелела за лето, что порой вода в ней едва доходила до колен.
Не одна я приехала сюда через двадцать лет после войны. Одновременно со мной появилась там и некая армянская семья, чтобы забрать в Ереван прах сына, убитого и похороненного здесь. У них был даже чертеж — передал земляк, уцелевший после боев в Гойтыхе.
— Земляк передал, парикмахер, — упавшим голосом повторяла мать убитого. — Был его другом. Сам схоронил Ашота под этим деревом. Видите? Пометил тут его именем...
Родные неизвестного мне Ашота яростно вонзали свои лопаты в землю под дубом, черные комья так и летели в разные стороны. Часа через полтора нашим глазам открылась воронка, чистая воронка! Пустая! Горная река Пшиш, набиравшая силы весной и осенью, вымыла кости Ашота... Если бы эти люди приехали сюда лет на десять раньше, река, может, еще не успела бы... Я стояла вместе со всеми у пустой воронки и думала: как страшно, когда уже поздно!
Я прожила десять дней в Гойтыхе и, наверное, на десять лет постарела. Я все ходила по узким и пыльным улицам села и многим показывала Колину фотографию: не видел ли кто, не помнит ли? Но нет, никто не отозвался. Люди только качали головами и вздыхали, глядя на фото. И, с гордостью отмечала я, каждый хотел видеть в нем представителя своей нации. Спрашивали: кто он? Украинец, армянин? Грузин, может быть? Какой красивый парень! А он был русский, из деревни Труняевки Московской области...
В селе Гойтых прошли тяжкие бои в сорок втором. Дрались за каждый метр земли, преграждая немцам дорогу на Туапсе, к нефти. И горы, о которых ровно через четверть века Владимир Высоцкий споет: «Ведь это наши горы — они помогут нам», мало помогали...
— Немцы, — рассказывал мне один из местных жителей, — шли, вооруженные до зубов. У них были и специальные горные стрелки, и альпинисты в полной амуниции, а наши ребята... То и дело вырывали молоденькие деревца с корнем и с этим воевали, потому что зачастую у них не было ни чем стрелять, ни из чего стрелять. Сколько людей, да и коней тоже! Убитые пулями или разорванные бомбами, они лежали здесь, поваленные друг на друга, люди и кони! Видите большое, крепкое дерево? Сохранилось вот, такое его счастье... После боев я пришел сюда и увидел на нем, на его ветвях, двух юношей, русского и, по-моему, армянина. Наверное, отсюда, из укрытия, им было удобнее стрелять. Их застала здесь смерть, тут они и остались, обнявшись, как братья. Сколько я видел потом убитых! Но страшнее этого ничего не помню... Хотите пройти на кладбище? Не надо, там вы не найдете могилу вашего друга. На кладбище хоронили только местных, а воинов — в братских могилах, в лучшем случае... А в худшем? Ну, зачем это вам знать... Вы вот пройдите к Ткаченко Ивану Федоровичу, председателю сельсовета, он может посоветовать...
И Иван Федорович посоветовал. Он сказал, что если у меня есть похоронка, то Колино имя напишут на мраморной доске, что на памятнике над братской могилой. Похоронка была со мной, и художник, осторожно отвинтив огромные болты, снял доску, чтобы нанести на нее серебром Колины звание, фамилию, инициалы. Свободной к моему приезду оставалась лишь одна строка, она как бы хранилась для Принца.
Коля, Коля! Сюда я не опоздала!
Целый день я просидела на донышке опрокинутого ведра, наблюдая за работой художника. К вечеру он вернул доску на место, а я, по обычной московской привычке, протянула ему деньги за работу. Саша, художник, светловолосый русский парень, с негодованием отвернулся от меня:
— Что вы? Зачем вы?
Я убежала в комнату, и там меня отпаивали водой...
Коля, Коля! Стоит ли этот памятник сегодня, в смутные времена, там, где всегда будут витать души наших людей, спасших земной шар от коричневой чумы и погибших за други своя?
Свободное копирование
