...Прошло несколько лет, и я с Колиной младшей сестрой Аней приехала в деревню, в Колину Труняевку. Я давно просила Аню об этой поездке. Там — это еще Коля мне рассказывал — было хорошо до войны. Белели вишни и яблони весной, цвела и благоухала черемуха, а осенью ребята, и Коля с ними, помогали взрослым в поле — собирали созревший лен, горох. В свободное время ходили в лес за грибами и ягодами. И, к несчастью, в одном из таких лесных походов веткой сильно ударило Колю в глаз. Зрение восстановилось не полностью, и медкомиссия не пропустила Колю в летное училище. А была прямая дорога в авиацию! Он любил небо, мечтал о нем, перед войной занимался в аэроклубе... И уже делал самостоятельные вылеты!
Может быть, в небе его не настигла бы пуля?
Я проглотила комок в горле, он мешал мне дышать. И взглянула на сегодняшнюю Труняевку. Колина деревня лежала в руинах, разбитая, сожженная, уничтоженная немцами. Мощным теперь здесь был только бурьян, разросшийся между обгорелыми кирпичами и бревнами. Труняевка напоминала кладбище, о котором уже некому вспомнить!
Аня узнала свою избу — то, что от нее осталось. И я подобрала там кусок кирпича от печной трубы. Может быть, к нему, к этому красному осколку, когда-то прикасалась рука моего Коли?
Шли и шли годы, а я все мучилась воспоминаниями, раскаянием, поздними сожалениями. Зачем, зачем опустила голову, когда Коля наклонился поцеловать меня? Ведь впереди был фронт, и бои, и смерть!
И еще: это слово — люблю — было написано на наших лицах, оно сияло в наших глазах, когда мы долго и молча глядели друг на друга. Потом мы не раз чертили люблю — эти пять букв, в конце писем, там, где стоит «До свидания». Но никто из нас в июле сорок первого не решился произнести это вслух, и звука волшебного слова мы не услышали. Я казнила и казнила себя за преступную сдержанность, за характер недотроги. Зачем я не обняла его, не повисла на шее, не зарыдала в голос у него на груди тогда, на вокзале? Ведь он ждал этого, он так этого хотел! Почему сразу же не сбежала из Свердловска в Москву, когда он там еще был? В Татищеве, ведь он учился там не один месяц, и надо было мчаться туда в начале его учебы, а не надумать это в самом конце, когда он уезжал? Почему, почему, почему...
Почему мы не сказали друг другу люблю... Надо было сказать...
Как бы в ответ на мои терзания я увидела сон... Будто иду я по незнакомой квартире, но дорогу почему-то — знаю. Иду, на мне старенькое синее пальто, перешитое из маминого... Коридоры темные, длинные, а я все иду, иду... Вдруг вдали забрезжил электрический свет. Вхожу в неуютную, пустоватую комнату, а у стены — Коля стоит, такой же немыслимо красивый, каким был в школе. И одет в ту же гимнастерку из тонкого серого сукна, и так же перехвачена его талия широким офицерским ремнем. Я бегу, обвиваю его шею руками, плачу. И спрашиваю: «Коля, скажи, ты любил меня?» А он... опускается на колени передо мной, одетой в старенькое синее пальто, обнимает мои ноги и произносит: «Аня, я тебя люблю». И тут — поднимает мой Принц голову свою, смотрит, а глаза его, глаза, огромные и прекрасные, — они незрячие, неживые. Он смотрит на меня из другого мира, он оттуда отвечает мне!
Он редко снился мне в больших, складных снах. Чаще всего — обнимет тихонько, едва-едва, и уйдет куда-то , не касаясь земли, будто уплывет по воздуху. Но было все-таки еще два сна, ярких и памятных. И оба, как и этот, первый, в помещениях, едва освещенных электричеством. Без окон, без дневного света...
...Сидят в такой комнате все Колины родные: отец, мать, сестры. Ждут его. И он входит быстрым шагом, и знает, что я тоже здесь, только не рядом с его родными, а молча замерла у другой стены, возле дверей. Он приветствует родных, все они радуются, обнимаются, целуются. А я одиноко поникла, голову опустила. И вот он уже прощается, спешит уйти. Я совсем не обижаюсь, мне довольно того, что я его видела, хоть издали. Только вдруг он подходит ко мне, гладит меня по спине, по голове и все что-то говорит, такое нежное, тихое, такое единственное. Но что? Я не могу расслышать. И тут он зарывается головой в мои колени, и я прижимаюсь лицом к его лицу, и это — счастье, которому нет названия.
Совсем недавно, зимой 1997 года, мне приснился еще один сон. Это третий, и теперь у меня целых три сна, которые я могу вызывать в памяти. Сны о Коле.
...Я и Коля будто бы находимся у нас, в квартире моего детства, в Большом Вузовском переулке. Справа от прихожей там были расположены комнаты, а слева — большое помещение без окон (снова без окон, но на этот раз и в действительной жизни там окон не было), где еще до войны мой отец построил кухню, ванную, чулан, умывальник и какую-то сложную (по тем временам) технику для отопления всей квартиры. Все это было в реальном прошлом. А теперь, во сне, там ничего этого нет. Вообще ничего нет, кроме нового предмета — широченной тахты, покрытой аккуратным, старым покрывалом.
Я сижу на этой тахте и размешиваю в кастрюле тонкие, только что сваренные макароны с маслом. Коля стоит чуть поодаль, в белой майке, и он такой похудевший! Я хочу дать ему поесть эти макароны с маслом, но он тихо, с улыбкой произносит:
— Если ты меня так будешь кормить, макаронами, то я совсем похудею. Меня надо кормить природной едой, овощами, например, как мама кормила.
— Ай, а у меня есть вкусные мясные консервы, сейчас откроем!
С этим он соглашается, и мы садимся на тахту и ужинаем, и нам так хорошо рядом. Но я вдруг ощущаю смертельную усталость и ложусь на тахту, я совсем без сил. Коля подходит ко мне сзади, тоже ложится на тахту, прижимается тихонько к моей спине и приказывает своим негромким голосом:
— А теперь рассказывай».
— О чем я должна рассказывать? — спрашиваю. И едва сдерживаю рыдания, так мне тяжело и горько.
— Все рассказывай! Все-все! — И он дышит мне в затылок, и готовится все выслушать и все простить. И он целует меня в макушку, едва-едва, словно ветерок в тихий погожий день, как тогда, в сорок первом, на вокзале...
Как я была счастлива, когда он мне снился! Главным в этих снах было то, что я могла его хоть на минутку увидеть…
«Я вернусь уже в следующее воскресенье», — сказал он мне более полувека назад. И, конечно, он вернется. Но, наверное, это будет общее воскресение во время следующего пришествия Христа? Не напрасно же он пообещал: «Я вернусь в следующее воскресение…» А мне так хочется увидеть его еще здесь, на Земле!.. Были ведь когда-то Филемон и Бавкида, которые любили друг друга до глубокой старости и умерли в один день.
...Из четырех теток Коли я больше любила тетю Настю, Анастасию Ивановну. Она всегда сочувствовала мне... Бывало, на Пасху, когда мы все гостевали у теток или в Лялином, у Колиной мамы, она вдруг взглянет на меня, и так ласково... Году в шестидесятом, помню, собрались мы в Лялином как-то, даже старенькая бабушка Марфа пришла, ей было уже лет под девяносто. Заговорили о Коле, и тетя Настя такое вдруг изрекла!
— Пусть хоть без обеих ног, но только вернулся бы! Мог бы сапоги тачать, были бы руки! — с великой грустью она это произнесла. И протянула вперед свои тяжелые, натруженные руки.
А я ужаснулась, представив Принца без ног, на низкой тележке с колесиками, помогающего себе руками при передвижении. Но тут же перестала ужасаться. Пусть без ног, только бы вернулся и смог принять эту новую, такую ущербную долю. Помощь ему во всем стала бы смыслом моей жизни.
Свободное копирование
